Отец посмотрел на маму, на меня. В очках горели оранжевые точки.

– Хотелось бы верить, что ты начал эту… этот поединок из-за благородного возмущения, а не с перепугу…

– Именно с перепугу! Ты же знаешь, что я трус!

Он сказал в пространство:

– Остается надеяться, что это пройдет. Когда станешь старше.

– А я не хочу быть старше! Когда маленький, трусом быть легче! Можно это списать на малолетство.

– Но тут, друг мой, ничего от тебя не зависит. Все равно вырастешь. Придется принимать взрослые решения. И работать. И в армию идти, и жениться.

Я не к месту (совершенно случайно) подумал о Насте. И застыдился этой мысли и разозлился на весь белый свет еще пуще.

– А разве для женитьбы нужна храбрость?

– А как же, – хмыкнул отец. – Иногда героическая.

От досады меня дернуло за язык:

– Тогда ты дважды герой, да?

Бабушка тихо ахнула:

– Алик… – Она стояла в дверях у меня за спиной.

Мама приоткрыла рот. Отец помолчал и спросил деревянным голосом:

– Ольга Георгиевна, когда вы пороли его последний раз?

Бабушка отозвалась сухо:

– Не последний, а первый и последний. В семилетнем возрасте.

Тогда бабушка взяла меня за шиворот и ладонью отхлопала по школьным штанам. По правде говоря, было за что. Перед тем я посмотрел кино про первоклассника, своего ровесника, который посадил в холодильник кота. Для воспитания морозоустойчивости. И от холода кот из рыжего сделался голубым. Я решил такой же опыт проделать с пожилым рыжим Платошей, бабушкиным любимцем (и Квасиным приятелем, как она утверждала). Сунул послушного Платошу в наш «Чинар» и … забыл, засмотрелся мультиком про Винни Пуха.

Бабушка услышала приглушенное мявканье, открыла холодильник, и бедняга – все такой же рыжий, не голубой, а заиндевелый – выпал ей на руки.

Бабушка отпоила Платошу теплым молоком, закутала в шаль с грелкой, а потом деловито всыпала мне. Я ревел, но не от боли, не от обиды, а от жалости к Платоше. Бабушка сказала, что он умрет от воспаления легких.

Платоша помер через год. И я лил над ним горькие слезы. Вдвойне горькие от того, что я помнил свое безрассудство и терзался: кот погиб от затянувшейся простуды. Бабушка утешала меня: Платоша, мол, скончался просто от возраста. «Он же был старше тебя на пять лет. Для котов это очень преклонные годы». – «Неправда! Коты и до двадцати лет живут…» – «Ну, Алик, это уж кому сколько судьбой отпущено. И для котов, и для людей…»

Я сейчас вспомнил, и вдруг у меня защипало в глазах. Никто этого не заметил. А бабушка повторила:

– Да, в семилетнем возрасте. Больше Алик не давал повода.

– Сейчас, по-вашему, не повод?

– Это уж вам решать, Максим Аркадьевич. – Бабушка знала, что отец никогда меня пальцем не тронет (и я знал). Но все же она добавила: – По-моему, поздно уже воспитывать таким образом.

Отец отозвался ворчливо:

– А на мой взгляд, еще вполне можно…

Я напомнил:

– Ты же сам говорил: маленьких и слабых бьют только трусы!

– Одно дело драка, другое – педагогика. Даже Клавдия Борисовна намекала, что это полезно.

– Я сразу заметил, что она маленько того… – Я крутнул пальцем у заросшего виска.

– Александр! – взвинтилась мама. – Ты дождешься, что папа и правда тебе всыплет!

– До него и дотрагиваться-то страшно, до такого… обугленного, – пробурчал отец. – Я же говорю, как по минному полю ходил… – Он, видимо, считал, что воспитательную беседу пора кончать.

– На поле оборвало бы ноги. Или вообще всего на куски… Па-а, а если не ноги, а руки оборвет, а ты скрипач, что тогда делать?

Отец мотнул головой, поймал слетевшие очки. У мамы опять сделались круглые глаза.

– Саша, да что с тобой!

– Что за дикие фантазии? – сказал отец.

– Не фантазии, а так… вопрос… Да ты не бойся, жениться мне, наверно, не придется.

– Это почему? – еще больше испугалась мама.

– Не успею. Восемнадцать стукнет, и марш-марш в казарму. А там деды. Я ведь терпеть не буду, хотя и трус. Значит, все закончится быстро. А может, окажусь в горящей точке. А оттуда – цинковая упаковка или бумажка: пропал без вести… Вас что больше устраивает? С бумажкой проще, меньше возни…

– Александр! – ахнула мама. Словно защищаясь.

А отец приподнялся с табурета.

– Ты что это сопли распустил? Срам… Может, надеешься откосить от армейской службы?

– Не буду я косить. На это, между прочим, тоже смелость нужна: могут ведь посадить. А со мной все будет просто…

Я смотрел за окно, почти прямо на низкое солнце. От этого слезились глаза. Мама наконец решительно сообщила:

– Президент обещал, что скоро не будет никаких военных призывов, а будет профессиональная армия.

– Президент много чего обещает, – сказал я. – То и дело слышим, что война окончена. А по телику каждый вечер сводки об убитых.

– Сопли подотри, – тяжело сказал отец. – Тоже мне, он судит президента.

– Не сужу, а… профессиональная армия – это еще когда. Ладно, меня, может, и не заберут. А моему брату Алексею она светит вполне.

Я нарочно сказал так – «моему брату Алексею». Отец отвернулся к окну.

Мама решительно выговорила:

– Все эти горячие точки скоро кончатся. Не может этот ужас длиться без конца.

Бабушка сказала у меня за спиной:

– Может. Это длится не меньше девяноста лет. По крайней мере, с Порт-Артура…

Отец будто обрадовался:

– Ну, конечно! Ольга Георгиевна всегда обеспечивает тылы любимому внуку.

– Не надо мне никаких тылов… Меня уже кончили воспитывать? Или еще?

– Я думаю, тебе завтра следует извиниться перед Клавдией Борисовной, – сообщила мама. – И… перед тем мальчиком.

Я зажмурился. От солнца плавали в глазах разноцветные пятна. Как рисунки на Ивкином костюме. Я глубоко вздохнул и объявил:

– Можете распилить меня ржавой ножовкой. Можете жечь живьем. Можете выгнать из дома. Все равно я перед ними извиняться не буду. Пускай я трус, но не настолько же…

– Признать свои ошибки – не трусость, а наоборот, – назидательно произнесла мама.

– Это когда они есть. А если нет?

– Ты невозможный ребенок. Мы… не хотим с тобой больше разговаривать.

– Ну и пожалуйста…

Я нырнул под локоть бабушки и ушел на кухню.

Здесь было темнее, кухонное окно выходило на восток. Из него я видел крыши одноэтажных домов, школу номер двадцать девять, сады и огороды. Где-то за ними, в ольховой гуще, пряталась речка Стеклянка. За ней стояли густые темные сосны. Сейчас они были позолочены солнцем, но все равно казались сумрачными. Похоже на старый парк или на кладбище.

Но я уже знал, что там не парк и не кладбище, а роща, в которой прячется какое-то секретное учреждение. Лаборатории какие-то. Рощу окружал забор с колючей проволокой. Про секреты этой зоны говорили всякое.

Над соснами появился птичий треугольник. То ли гуси, то ли журавли, я не разбирался. А может, аисты? Нет, у нас они не водятся. Я, по крайней мере, никогда не видал…

Зато есть песня.

Я оглянулся на дверь. Достал с самодельной полки кассету. Телевизор стоял здесь: кухня была просторная, почти что гостиная, тут мы и смотрели передачи. Но пока сюда никто не шел, переживали, наверно. А я… я железный, что ли?

Включил, поставил кассету.

На экране появились мальчишки в белых флотских брюках и оранжевых рубашках. В три шеренги.

И вот песня:

Зная, что зима не за горами,

Что озера скроет черный лед,

Аисты с подросшими птенцами

Собрались в осенний перелет…

А дальше – об аистенке, который слабее других и может не долететь до далекого Юга.

Один мальчик стоял впереди хора. Он-то и был аистенком, пел тонко и чисто:

Знаю, вам нельзя меня оставить:

Не простят измену небеса.

Только, чтоб не сдерживать всю стаю,

Я сложу, наверно, крылья сам.