Арбуз же был православный по всем правилам. И, конечно, заступился за патриарха. А я – за бабушку.

– Бабушка говорит: почему он в самой главной церкви не повторяет каждый день на всю страну, что это великий грех – посылать на войну молодых, необученных солдат?

– Бабушку твою он не спросил, – прежним тоном отозвался Арбуз. И я увидел, что лицо у него слишком толстое, а глазки маленькие и неприятные… Вот так бы и дал ему! Если бы не боялся…

Настя вскинула голову – так, что чуть не оторвался пушистый шарик на белой вязаной шапке.

– Ну-ка прекратите немедленно! Не хватало еще поругаться под конец праздников!

А Вячик хмыкнул и мудро сказал:

– Вот так и начинаются религиозные войны…

Арбуз попыхтел с полминуты, валенком пнул в костер выскочивший уголек. И пробубнил – видать, через силу:

– Алька, ты меня прости… – Все-таки он был настоящий верующий. Не то что я.

Я терпеть не мог просить прощения. Если приходилось, от стыда закладывало уши. Но тут я выдавил в ответ:

– И ты… меня…

А что было делать? Не хватало еще развалить нашу компанию! Куда мы друг без друга?

– И чтобы больше… никогда никаких споров, – потребовала Настя. – Ясно вам?

Мы надуто молчали. От неловкости.

– Арбуз, ясно тебе?

– А я че… Ну, ясно.

– Алька!

Я сдвинул пятки.

– Так точно, ваше превосходительство!

– Я серьезно.

– И я…

– Вячик!

– А я-то что? Я не начинал…

– Вальдштейн!

– Ну, ясно, ясно…

Уж он-то больше всех должен был ценить нашу дружбу. Ведь в этом учебном году никто к нему не приставал именно потому, что мы в классе держались вместе: он, Пшеницына и я. А в случае чего – в седьмом классе был здоровый и крепкий Арбуз Стебельков…

В общем, получилось, что мы там, на заснеженном огороде, подтвердили нашу дружбу. Конечно, не клятва это, но и не совсем простые слова. Все-таки у огня, у новогодне-прощального костра…

Вячик вдруг поежился:

– Скорее бы весна…

И она пришла. Довольно скоро. В феврале ярче засинело небо, сильнее заискрился снег – желтый на солнце и лиловый в тени. Говорливее сделалась речка Стеклянка, которая так и не застыла на зиму. Наверно, потому не застыла, что ближние фабрики спускали в нее морозоустойчивые растворы…

Дни бежали, часы в бабушкиной комнате подгоняли их своим «тик-так». Если дурашливый Квасилий останавливал их, я запускал механизм снова.

Однажды я пришел из школы и опять не услышал знакомого тиканья.

– Ну, Квас, когда-нибудь я тебя поймаю… – Я толкнул бабушкину дверь. Часов не было.

– Ба-а!..

Она очень спокойным голосом сообщила из кухни:

– Приезжали грузчики из комиссионного магазина, увезли. Я после зрелых размышлений решила, что телефон важнее. Вот… И не надо эмоций. В конце концов, следует смотреть на вещи трезво. Вдруг у меня случится сердечный приступ? Как вызвать неотложку? Тут важна бывает каждая минута.

У бабушки было отличное (тьфу-тьфу!) для ее возраста здоровье. Иногда спина заболит или простуда привяжется, но не надолго. Какие сердечные приступы!

– Это папа допек тебя! Душу вынул…

– Не смей так говорить об отце! Никто из меня ничего не вынет, если я не захочу…

Конечно, она сама захотела. Но последней каплей этого «хотенья» была наверняка недавняя ссора с отцом.

Однажды вечером он пришел очень поздно. Мама ужасно тревожилась. Я тоже. И бабушка, конечно, хотя и вида не подавала.

Когда он появился, мама не выдержала:

– Мы себе места не находим, а ты… Как это называется!

– Это называется – дела. Работа…

– Работа, которая пахнет коньяком «Белый аист»! У меня прекрасное обоняние!

Отец сказал, что была презентация нового изделия, пришли представители заказчика, уйти было нельзя.

– И ты не мог предупредить нас заранее?

– Это получилось неожиданно, они приехали из Петербурга… Разве я виноват, что нет у нас телефона!

– Не кричи, пожалуйста.

А он и не кричал. Только чуть повысил голос. Но мама заявила:

– Ты кричишь, как на пожаре. Да еще пьяным голосом. Не знаю, где и с кем ты проводил свою… презентацию, но дома, при сыне, будь добр вести себя прилично. Если угодно, можешь шуметь в Калуге, при другом своем… наследнике.

– По-моему, ты просто выжила из ума, – выдал в ответ папочка. Мама молча ушла из кухни. Отец сразу обмяк, растерянно посмотрел на меня.

– Такие вот дела, брат… – И хотел положить мне ладонь на голову. Но я увернулся и тоже ушел к себе.

А потом лежал под одеялом и маялся. Вспоминал, какие беззащитные сделались у отца глаза.

Через полчаса я не выдержал, на цыпочках подошел к кухонной двери. Отец сидел перед телевизором и смотрел на выключенный экран. Дверь скрипнула, он обернулся.

– А, это ты…

Наверно, он думал, что это пришла мириться мама. А тут такое разочарование: всего-навсего сын!

– Ты что-то хочешь сказать? – Равнодушный тон. Я понял: это он отыгрывается за свою недавнюю растерянность. И за то, что я уклонился от его ладони.

– Нет. Ничего не хочу…

– А мне показалось…

– Что?

– Будто ты чем-то недоволен.

– Да, недоволен. Как ты разговариваешь с мамой…

Он повернулся ко мне вместе со стулом.

– А вот тут, дорогой мой, ничего не поделаешь. Перевоспитываться мне поздно. Пока жив, придется вам терпеть меня такого, какой есть.

Я молча прикрыл за собой дверь.

Телефон появился у нас в середине марта. Белый кнопочный аппарат. Бабушка то и дело звонила теперь своим знакомым. У нее были в городе подруги еще со школьных времен. А были и те, с кем она работала много лет в Железнодорожном институте. Последние годы перед пенсией бабушка заведовала там научной библиотекой.

Звонил и я: Вячику, Арбузу, ребятам из класса. И жалел, что у Насти нет телефона.

Пытался позвонить я и Стоковым. Ивке. Но у них молчал телефон. Испортился, что ли? Я и досадовал, и… чувствовал облегчение. Было стыдно: ведь с того дня, шестнадцатого октября, я ни разу не побывал у него. Нет, не лень мешала мне. Просто я боялся, что при встрече будет мне тягостно и неловко. Ведь горе-то никуда не ушло из дома Стоковых. И я просто не знал, чем утешить Ивку, Соню, их маму. Не говорить же снова о бессмертии души…

Отец уехал на неделю в Москву (видимо, с заездом в Калугу). В субботу позвонил из столицы. Мамы не было, ушла на рынок, и трубку взяла бабушка.

– Алик, папа зовет тебя.

– Здравствуй, наследник. Ну, как вы там?

– Нормально.

– Вот какое дело. Один знакомый приглашает нас летом к нему на дачу в Подмосковье. Он один, места много. Отдохнем наконец по-человечески. Мама, ты, я… Ну, и Алексея позовем… Ты не против, а?

Я сказал, что не против. Надо же, в конце концов, повидаться с братом.

– Ну и чудесно! Тем более что ему скоро восемнадцать. Осенью может в армию уйти, если в институт не попадет…

– Ладно, папа, поедем, я ничуть не против!

Он сказал опять:

– Ну и чудесно…

Едва я положил трубку, как снова звонок:

– Саша…

Я сперва не узнал. Тонкий ребячий голос. Далекий.

– Саша, это ты?

– Да, я… А это кто?.. Ой, Ивка!

Я слышал, как он быстро задышал в трубку.

– Ивка, ты откуда? Я звонил, звонил… У вас телефон был сломан, да? Теперь починили, да?

– Еще не починили, я с автомата…

– Ивка, я такая свинья. Сколько раз собирался приехать, и все никак…

Он сказал очень серьезно:

– Саша, ты не бойся теперь приезжать.

– Ивка, я не боюсь! Я…

– Саша. Митя-то наш в госпитале. Он живой…

Кажется, Ивка всхлипнул. И связь оборвалась.

Мы с бабушкой тут же – на такси и скорее к Стоковым…

Ивкина мама была дома. Они с бабушкой обнялись и заплакали. Ивка взял меня за рукав и увел в их с Соней комнату. И все рассказал.

Митю подобрали после боя. С раздробленной ногой. Одежда на нем обгорела, документы погибли. А сам он ничего сказать не мог. Сначала был без сознания, а потом – потеря памяти…