– Ну да, ну да… А не откроет ли почтенный Квасилий свой секрет мне?

– По-моему, не откроет. Он и мне его не открывал. Я сам научился давить на винтик так, как надо. А больше это не получается ни у кого… Если хотите, я могу иногда приходить и запускать часы.

– Гм… Боюсь, что в самом деле придется просить тебя о такой услуге… По крайней мере, пока мы не договоримся с Квасилием… Смотри-ка, идут.

Часы вплетали свое увесистое тиканье в стрекотанье и щелканье других механизмов.

Геннадий Маркович встряхнулся.

– Я сейчас приготовлю вам яичницу.

– Ой, нет, спасибо! Нам пора, – спохватился наконец Ивка.

– Приготовь, приготовь, – сказал Арунас. – У нас сегодня за весь день было пять капустных пирожков на троих.

Ивка вопросительно посмотрел на меня. А мне уже не хотелось уходить. «Подождем», – сказал я взглядом.

Геннадий Маркович скрылся за дверью. Арунас забрался с ногами в большущее кресло, такое же клеенчатое, как диван. Такое же старое – с трещинами и дырками в обшивке. Виновато улыбнулся и лег щекой на подлокотник.

За дверью потрескивало. Наверно, там была кухня с плитой.

Геннадий Маркович появился опять. Он был подпоясан широким полотенцем.

– Сейчас, сейчас, друзья мои, все будет готово…

Ивка вдруг сказал:

– У вас здесь будто в коробке со стрекозами. Будто крылья и лапки скребут во всех углах.

– Да?.. Да. Ты прав. Но я этого уже не замечаю, привык. Для меня здесь – тишина. Видите ли, тишина может слагаться из разных звуков, как свет слагается из разноцветных лучей спектра. Здешние звуки – это, так сказать, отдельные лучи времени. А время само про себе совершенно бесшумно. Про это есть примечательные стихи:

И поступь и голос у времени тише

Всех шорохов, всех голосов.

Шумят и работают тайно, как мыши,

Колесики наших часов…

– Это Маршак, – сказал я. – У него много стихов про время.

– Совершенно верно!.. Удивительно, что ты знаешь такие стихи. Я был уверен, что детям Маршак известен лишь своими сказками.

– А я нетипичное дитя, я бабушкин внук. Она всю жизнь моя главная воспитательница. А у нее две главные книги – Евангелие и «Лирика» Маршака. Она мне маленькому читала по вечерам… Я из этих стихов многое до сих пор помню.

– Похвально… А из Евангелия?

– Ну… Нагорную проповедь. А еще то, что в начале было Слово и все на свете началось с него…

– Не так уж мало, – вежливо вздохнул Геннадий Маркович. Видимо, считал, что мало.

– А те стихи продолжаются так:

Лукавое время играет в минутки,

Не требуя крупных монет…

– Да-да!

Глядишь – на счету его круглые сутки,

И месяц, и семьдесят лет…

Это, Саша, про меня. Семьдесят лет стукнуло в прошлом году… А вроде бы все пролетело за сутки. И детские годы вспоминаются так, словно были вчера. Даже ярче, чем война… Вы представляете, друзья, до сих пор чувствую кожей, как прилипают к мокрому животу песок и галька, когда накупаешься до дрожи и с размаху пузом на горячий от солнца берег… О! Яичница! – Он кинулся за дверь.

Скоро Геннадий Маркович вернулся. В одной руке он держал за длинную рукоять сковороду, в другой полотенце. И махал им над головой. Потому что от сковородки тянуло чадом.

– Слегка подгорела, когда мы увлеклись лирикой. Ну, не беда. Нэлик, душа моя, принеси-ка вилки и хлеб… О, да ты уже!

«Уже» – это не значит, что Арунас принес вилки и хлеб. Он спал. Он раскинулся в кресле, будто тряпичная кукла. Глаза были прикрыты лишь наполовину. Мне даже не по себе стало: будто неживой. Но слегка шевелились губы.

– Не надо его трогать, – шепотом сказал Геннадий Маркович. – Это с ним случается. Устанет и валится как подкошенный… Я приготовлю ему потом, отдельно. А это съедим сейчас. Давайте прямо со сковороды.

Мы принялись жевать глазунью. Ничего, что пережаренная и с дымом. Проголодались.

– Он вам поведал свою историю?

Ивка кивнул с набитым ртом. Я тоже.

– Ума не приложу, как с ним быть… – Геннадий Маркович оглянулся на Арунаса опять. – Вы видите, какой он? Господи… Его лечить надо, а кто его возьмет в больницу без документов? Он все время боится, что его заберут в детприемник…

Ивка отложил вилку.

– Моя мама работает медсестрой. У нее есть хорошая подруга, она детский врач. Хотите, я попрошу маму договориться?

– Да? Это было бы чудесно!.. А то ведь полная, так сказать, беспросветность…

– Только она сейчас в отпуске. Но через две недели, я думаю, все получится.

– Ох, я боюсь даже надеяться.

– Не бойтесь, мама постарается. Она ведь… ну, она понимает…– Ивка сказал это и будто засмущался. И заторопился: – Ой, мне к шести часам обязательно надо домой. Я Соне обещал, она одна там…

– Да, Геннадий Маркович, нам пора… – Я решительно встал и посмотрел на часы: «Не скучайте тут…»

– Но вы ведь не исчезнете навсегда, голубчики? А?

– Нет, мы же пообещали, – сказал Ивка.

По дороге к трамваю я спросил:

– Ивка! Ну и что же, что твоя мама в отпуске! Может быть, она сможет договориться с тем врачом не откладывая?

– Дело не в маме. Та врач, Полина Евгеньевна, в отпуске. И уехала к дочери в Тобольск. В том-то и дело. Иначе бы я перебрался к ней. Мы ведь хорошие знакомые…

– Как перебрался? Зачем?

– Ну, пока мама и Соня ездят…

– А ты разве не едешь с ними?

– Я не еду. Втроем – это слишком дорого. Решили, что пусть Соня. Они с мамой заедут в Нижний Новгород, к Галине Антоновне. Ну, к Жениной маме. У Галины Антоновны дочка такая же, как Соня. Женина сестра. Они с Соней, наверно, подружатся…

– А ты как? Будешь тут один?

– Соседка сказала: «Буду за ним присматривать». Это за мной…

– Значит, ты не едешь. Это хорошо…

Ивка глянул удивленно и грустно. Он не считал, что это хорошо.

– Ивка…

– Что?

– Нет, ничего. Потом… Мы скоро увидимся, я к тебе приеду.

– Правда?

– Теперь это самая настоящая правда!.. Может быть, даже завтра… Смотри, твой трамвай!

Я помахал вслед трамваю, на котором уехал Ивка, и… зашагал обратно. К дому Геннадия Марковича. Скажу ему, что забеспокоился: не остановились ли часы? Хотя не в часах было дело. Вернее, не только в часах. Мне показалось, что я ушел, не доделав какое-то дело. Не сказал что-то важное. Словно там от меня чего-то ждали, а я обманул, сбежал поскорее. Ну, это было смутное ощущение. А еще была тревога. Я помнил, как беспомощно лежал в кресле Арунас. Совсем как неживой. А вдруг… и правда неживой?

Теперь я уже не мог себе сказать: «Что тебе этот Арунас? Таких тысячи…»

Я позвонил, и Геннадий Маркович открыл сразу.

– Входи. Я почему-то так и думал, что ты вернешься.

Я хотел сказать, что тревожусь о часах. Но тут же мелькнуло: зачем врать без нужды? По крайней мере, если не спрашивают…

Арунас по-прежнему спал в кресле, но теперь он свернулся калачиком. Уместился весь между высокими подлокотниками, как в люльке. Прореха на колене разъехалась в круглую дыру, нитки полопались. Мы молчали и смотрели на него от дверей.

Потом Геннадий Маркович вполголоса сказал:

– Он часто засыпает вот так. И бывает, что остается здесь на ночь. Если я пытаюсь перенести его в постель, сердится. Или плачет сквозь сон.

Он помолчал и добавил сокрушенно:

– Совершенно неприкаянное существо. И оборвыш…

– Ему больше нечего надеть, да? – прошептал я.

– Курточка еще есть, осенняя, не по сезону. И тоже вся… как со склада утильсырья… Не раз говорил ему: «Пойдем, купим что-нибудь…» А он… то ли стесняется, то ли боится…

– Чего боится-то? – пробормотал я с неловкостью, будто речь шла обо мне.

– Возможно, того, что меня спросят: откуда с вами такой беспризорник? Заинтересуются, начнут выяснять и заберут в приемник… А делать такие покупки один, без него, я не решаюсь, нет такого опыта. Без примерки, наверно, нельзя… И, по правде говоря, мне как-то неловко, будто я самозванец: пришел за одеждой для незаконного внука. У меня ведь никогда не было детей…