Все сии происшествия нисколько не оскорбили меня, как будто случились с кем другим, и я только их видел; даже когда меня секли, то и это в силу было терпеть; молитва, услаждавшая сердце, ничему внимать не попускала.

Прошедши версты четыре, я встретил мать девицы, ехавшую с торгу с покупками. Она, увидев меня, сказала мне: жених-то наш отказался; рассердился видишь на Акульку, что от него бежала. Потом дала она мне хлеба, да пирог, и я пошел далее.

Погода была сухая, и я не захотел ночевать в какой-нибудь деревне; а увидевши вечером в лесу два огороженные стога сена, расположился под ними на ночлег. Когда заснул, вижу во сне, будто я иду по дороге и читаю главы Антония Великого из Добротолюбия. Вдруг догнал меня старец, да и говорит: не тут читаешь, вот где читай, и указал на 35-ю главу Иоанна Карпафийского, в которой написано следующее: иногда учивший предается в бесчестие и терпит искушения за пользовавшихся от него духовно. И еще указал на 41-ю главу его же, где говорится: елицы молитву зельнее употребляют, сии от страшных и свирепых искушений пленяемы суть.

Потом стал говорить: бодрствуй духом и не унывай! Помни, что сказал Апостол: болий есть, иже в вас, нежели иже в мире[1 Иоан. 4, 4]. Вот ты теперь опытно дознал, что никакое искушение не попускается выше сил человека; но со искушением творит Бог и скорое избытие[1 Кор. 10, 13]. Упование на сию помощь Божию подкрепляло и руководствовало к ревности и усердию святых молитвенников, кои не только свою жизнь провели в непрестанной молитве сами, но из любви поучали и открывали сие и другим, при случае и времени. О сем говорит святый Григорий Фессалоникский так: — не токмо нам самим подобает по заповеди Божией молитися непрестанно, во имени Христа, но надлежит учити и открывати сие и прочим, всем вообще монахам, мирянам, мудрым, простым, мужам, женам и детям, и возбуждать во всех усердие к непрестанной молитве. Подобно сему говорит и преподобный Каллист Антиликуда: — что ни умственное делание о Господе (т. е. внутреннюю молитву), ни созерцательное ведение, и способы к простертию души горе, не должно удерживать в одном только своем уме, но записывать, предавать писанию и изложению, общей ради пользы и любви. Да и Слово Божие о сем глаголет, что брат от брата помогаем, яко град тверд и высок [Прит. 18, 19].

Токмо в сем случае всемерно следует убегать тщеславия и охраняться, чтобы семя учения божественного не сеялось на ветер. Я, проснувшись, почувствовал в сердце моем великую радость, а в душе укрепление, и пошел в путь мой далее.

После сего, спустя долгое время, и еще был один случай; пожалуй и его расскажу: однажды, именно 24 марта, я почувствовал непреодолимое желание, чтобы завтра, т. е. в день, посвященный Пречистой Божией Матери, в воспоминание Божественного Ей Благовещения, причаститься святых Христовых тайн. Расспросил, далеко ли церковь; сказали 30 верст. Итак, я остаток дня и всю ночь шел, чтобы поспеть к заутрени. Погода была самая ненастная, то снег, то дождь, и притом сильный ветер и холод. На дороге надо было переходить чрез небольшой ручеек, и как только вошел я на средину оного, лед под ногами проломился и я окунулся по пояс в воду. Так замочившись, я пришел к заутрени; отстоял ее и обедню, на которой Бог сподобил меня причаститься.

Чтобы провести сей день в спокойствии, без помехи духовной радости, я выпросился у церковного сторожа пробыть до завтра в караулке. Весь оный день я был в несказанной радости и сладости сердечной; лежал на палатях в сей нетопленной сторожке, как будто покоясь на лоне Авраамовом: молитва действовала сильно. Любовь ко Иисусу Христу и Матери Божией, как сладостные волны, клубилась в сердце и как бы погружала душу в утешительный восторг. К ночи вдруг почувствовал я сильный лом в ногах, да и вспомнил, что они у меня мокрые. Пренебрегши этим, я начал прилежнее внимать сердцу с молитвою и не стал чувствовать боли. Поутру хотел встать, но вижу, что не могу и пошевелить ногами; совсем отнялись и расслабли, как плети; сторож насилу стащил меня с полатей. Так я и сидел два дня недвижимый. На третий день сторож начал выгонять меня из караулки, говоря: если ты здесь умрешь, то поди хлопочи за тобой. Едва, едва я выполз кое-как на руках, да и лег на церковном крыльце.

Так лежал я и здесь дня два. Люди, проходившие мимо меня, не обращали ни малого внимания ни на меня, ни на мои просьбы.

Наконец, какой-то мужик подошел ко мне, сел, да и разговорился. Между прочим сказал: что ты дашь? Я тебя вылечу. Со мной самим точь-в-точь так бывало; я знаю от сего снадобье. Нечего мне тебе дать, ответил я. А в мешке-то что у тебя? Одни сухари, да книги. Ну так поработаешь ли мне хоть одно лето, если я тебя вылечу? И работать ничего не могу; ты видишь, что я одной только рукою владею, а другая совсем почти высохла. Так, что же ты умеешь делать? Ничего кроме того, что умею читать, да писать. А, писать! Ну, научи писать мальчишку, сынишку моего, он читать-то маленько знает, а мне хочется, чтобы писал. Но мастера просят дорого, 20 рублей за выучку. Я согласился, и они со сторожем оттащили меня и поместили у сего мужика на заднем дворе в старой пустой бане.

Вот и начал он лечить меня, набрал по полям, по дворам и по помойным ямам целый четверик разных тлевших костей, и скотских, и птичьих, и всяких: перемыл, да перебил их помельче камнем и положил в большую корчагу; закрыл крышкой, на которой была скважина, да и опрокинул во вкопанный в землю пустой горшок, а сверху корчагу толсто обмазал глиной, и, обложивши костром дров, жег их слишком сутки, и, подкладывая дрова, говорил: вот это будет деготь из костей. На другой день откопал из земли горшок, в который натекло через скважину из корчаги с полштофа густой жидкости, красноватой, масленистой и сильно пахучей, как бы живым сырым мясом; а кости, бывшие в корчаге, сделались из черных и гнилых, так белы, чисты, прозрачны, как бы перламутр, или жемчуг. Этою жидкостию натирал я свои ноги раз по пяти в день. И что же? На другие же сутки почувствовал, что могу шевелить пальцами; на третьи мог уже сгибать и разгибать ноги, а на пятый день стал на них и с палочкой прошелся по двору. Словом, чрез неделю совершенно ноги мои укрепились по прежнему. Я благодарил о сем Бога, да и думал сам в себе: какая премудрость Божия в тварях! Сухие, сгнившие, почти совсем предавшиеся земле кости такую сохраняют в себе жизненную силу, цвет, запах, и действие на живые тела и как бы сообщают жизнь омертвелым телам. Это — залог будущего воскресения тел. Вот бы показать сие тому полесовщику, у которого я жил, при сомнении его о всеобщем воскресении!

Оправившись таким образом, я начал учить мальчика, написал вместо прописи — Иисусову молитву; заставил его списывать, показывая ему, как хорошенько выводить слова. Учить его было для меня спокойно, потому что он днем прислуживал у управителя и приходил ко мне учиться только в то время, когда управитель спал, т. е. от рассвета до поздних обеден. Мальчик был понятлив и вскоре стал порядочно кое-что писать. Увидевши управитель, что он пишет, спросил его: кто тебя учит? Мальчик сказал, что безрукий странник, который живет у нас в старой бане. Любопытный управитель из поляков пришел посмотреть меня и застал меня за чтением Добротолюбия. Разговорившись со мною, спросил: что ты читаешь? Я показал ему книгу. — А! это Добротолюбие, сказал он. Я видел сию книгу у нашего ксендза, когда жил в Вильне; однакож я наслышан об ней, что она содержит какие-то странные фокусы, да искусства для молитвы, написанные греческими монахами, подобно тому, как в Индии, да Бухарии фанатики сидят, да надуваются, добиваясь, чтоб было у них щекотание в сердце, и по глупости почитают это натуральное чувство за молитву, будто даваемую им Богом. Надо молиться просто с целию выполнения нашего долга пред Богом; встал да прочел Отче наш, как научил Христос; вот на целый день и прав, а не беспрестанно ладить одно и тоже; так пожалуй и с ума сойдешь, да и сердце-то повредишь.

Не думайте, батюшка, так о сей святой книге. Ее написали не простые греческие монахи, а древние великие и святейшие люди, которых и ваша церковь почитает, как-то Антоний Великий, Макарий Великий, Марк-подвижник, Иоанн Златоустый и проч. Да и индийские-то и бухарские монахи переняли у них же сердечный способ к внутренней молитве, но только перепортили и сами исказили его, как рассказывал мне мой старец. А в Добротолюбии все наставления о сердечном молитвенном действии почерпнуты из Слова Божия, из Святой Библии, в которой тот же Иисус Христос, который повелел читать: Отче наш, заповедывал и непрестанную сердечную молитву, говоря: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем и всем помышлением твоим [Мат. 5, 44]; блюдите, бдите и молитесь [Мр. 13, 33]; будите во Мне, и Аз в вас [Иоанн. 15, 4]. А святые отцы, приводя свидетельство св. царя Давида из Псалтири: вкусите и видите яко благ Господь [Пс. 33], толкуют его так, что должно христианину всеми мерами искать и достигать сладости в молитве и непрестанно искать в ней утешения, а не просто, только по однажды в день, читать Отче наш. Вот я вам прочитаю, как сии святые осуждают тех, кои не стараются о снискании и изучении сладостной сердечной молитвы. Они пишут, что таковые погрешают в том: 1) что Богодухновенным писаниям являются противоречущими, 2) что не предполагают высшего и совершеннейшего состояния для души, но довольствуясь одними наружными добродетелями, алкания и жажды правды иметь не могут, а потому лишаются блаженства и радования о Господе, 3) что мечтая о себе по внешним своим добродетелям, нередко впадают в прелесть или гордость и тем отщетеваются. Это ты читаешь что-то высокое, сказал управитель; куда нам мирским людям за сим гнаться! Вот я вам почитаю попростее и о том, как и в мирском быту добрые люди поучались непрестанной молитве. Я нашел в Добротолюбии слово Симеона Нового Богослова о Георгии юноше и начал читать.