Шли мы лесом, и он с молчанием углублен был весь в молитву. Вдруг он сказал мне: как жалко! Горит уже церковь, вот упала и, колокольня. Я сказал ему: перестань воображать пустое, это тебе искушение, надо все мечты скорее отвергать. Как можно видеть, что делается в городе? Мы от него еще за 12 верст. Он послушался, продолжал молиться и замолчал. К вечеру пришли мы в город, и я действительно увидел несколько сгоревших домов и упавшую колокольню, которая построена была на деревянных сваях, и людей, толпящихся около и удивляющихся, как упавшая колокольня никого не задавила. По соображению моему, все это несчастие произошло в то самое время, когда говорил мне о сем слепой. Вот он и начал мне говорить: ты сказал, что видение то мое было пустое, а вот оно так и есть. Как не благодарить, и как не любить Господа Иисуса Христа, который открывает благодать свою и грешникам, и слепцам, и неразумным! Благодарю и тебя, что ты меня научил сердечному действию.

Я сказал ему: Иисуса Христа любить люби, и благодарить благодари; но принимать разные видения за непосредственные откровения благодати остерегайся; ибо сие часто может случаться и естественно, по порядку вещей. Душа человеческая относительно не связана местом и веществом. Она может видеть и во тьме, и весьма отдаленное, как вблизи происходящее. Только мы не даем силы и ходу сей способности душевной, и подавляем ее или узами одебелевшего нашего тела, или запутанностью наших мыслей и рассеянных помыслов. А когда мы сосредоточиваемся в самих себе, отвлекаемся от всего окрестного и утончаемся в уме, тогда душа входит в свое назначение и действует в высшей степени, так это дело естественное. Я слыхал от покойного моего старца, что и не молитвенные люди, а или способные к тому, или болезненные, в самой темной комнате видят свет, как он исходит из всех вещей, различают предметы, ощущают своего двойника и проникают в мысли другого. А что при сердечной молитве происходит прямо от благодати Божией, то так насладительно, что никакой язык изрещи не может, и ни к чему вещественному применить и ничему уподобить того нельзя; все чувственное низко в сравнении с сладостными ощущениями благодати в сердце. Мой слепой внял сему с усердием, и еще более стал смиренным; молитва в сердце его развивалась более и более и несказанно его услаждала. Я радовался сему от всей души и усердно благодарил Бога, что Он сподобил меня видеть такого благословенного раба своего.

Наконец дошли мы до Тобольска, я привел его в богадельню, оставил там и, любезно простившись, пошел в путь свой далее.

С месяц шел я потихоньку и глубоко чувствовал, как назидательны и поощрительны бывают добрые живые примеры; часто читывал Добротолюбие, и поверял все то, что я говорил слепому молитвеннику. Его поучительный пример воспламенил во мне ревность, признательность и любовь к Господу, молитва сердца столько меня услаждала, что я не полагал, есть ли кто счастливее меня на земле, и недоумевал, какое может быть большее и лучшее наслаждение в царствии небесном. Не токмо чувствовал сие внутрь души моей, но все и наружное представлялось мне в восхитительном виде, и все влекло к любви и благодарению Бога; люди, дерева, растения, животные, все было мне как родное, на всем я находил изображение имени Иисуса Христа. Иногда чувствовал такую легкость, как бы не имел тела, и не шел, а как бы отрадно плыл по воздуху; иногда входил весь сам в себя и ясно видел все мои внутренности, удивляясь премудрому составу человеческого тела; иногда чувствовал такую радость, как будто сделан я царем и при всех таковых утешениях желал, когда бы Бог дал поскорее умереть и изливаться в благодарности у подножия Его в мире духов.

Видно, я неумеренно наслаждался сими ощущениями что ли, или уже так было попущение воли Божией, но по некотором времени я почувствовал в сердце какой-то трепет и страх. Не было бы мне, подумал я, опять какой беды или напасти, подобно как за ту девку, которую я научил Иисусовой молитве в часовне. Помыслы надвигались на меня тучею и я вспомнил при сем слова препод. Иоанна карпафийского, который говорит, что часто учивший предается в бесчестие и терпит напасти и искушения за пользовавшихся от него духовно. Поборовшись с сими помыслами, я усугубил молитву, которою отогнал их совершенно, и ободрившись сказал в себе: да будет воля Божия! готов все терпеть, что ни пошлет мне Иисус Христос за мое окаянство и гордостный нрав. Да и те, которым я недавно открыл тайну сердечного входа и внутренней молитвы, были и прежде моей с ними встречи приуготовлены непосредственным тайноучением Божиим. Успокоившись сим, я опять пошел с утешением и молитвою и радовался более прежнего. Дня два было дождливое время, и дорога так разгрязла, что едва можно было вытаскивать из грязи ноги, шел я степью, и верст 15 ни одного не встречал селения; наконец, под вечер увидел у самой дороги один двор, обрадовался и подумал: вот здесь попрошусь отдохнуть и переночую, а завтра поутру, что Бог даст: может и погода будет получше.

Подошедши, увидел хмельного старика в солдатской шинели, сидевшего у одного двора на завалине, и поклонился ему, да и говорю: нельзя ли у кого попроситься здесь переночевать? Кто может пустить, кроме меня? закричал старик, я здесь главный! Это почтовая станция, а я смотритель. Так позвольте, батюшка, мне ночевать у вас! А паспорт у тебя есть? подавай законный вид на лицо. Я дал ему свой паспорт, а он держит его в руках, да опять спрашивает: где же паспорт? У вас в руках, ответил я. Ну, пойдем в избу. Смотритель надел очки, прочел и говорит: точно вид законный, ночуй; я ведь добрый человек; вот, поднесу тебе и чарку. От роду не пью, ответил я. Ну, так наплевать, по крайней мере, с нами поужинай. Сели за стол, он, да кухарка, молодая баба тоже довольно выпивши, и меня посадили с собой. Во все время ужина они бранились, укоряли друг друга, а под конец и подрались. Смотритель ушел в сени спать в чулан, а кухарка начала убираться, перемывать чашки да ложки, и доругивала своего старика.

Я, посидевши, подумал, что не скоро она угомонится, да и сказал ей: где бы, матушка, мне уснуть? Я очень устал с дороги. Вот я тебе постелю, батюшка, и, приставивши скамейку к лавке у переднего окна, постлала войлок и положила изголовье. Я лег, да и закрыл глаза, как будто сплю. Долго еще колобродила кухарка; наконец, убралась, погасила огонь, и подошла ко мне. Вдруг все окошко, бывшее в переднем углу, рама, стекла и осколки косяков, разлетевшись в дребезги, посыпались с ужасным треском, вся изба потряслась, а за окном раздался болезненный стон, крик и барахтанье. Баба в испуге отскочила на средину пола, и грохнулась на пол. Я вскочил без памяти, думая, что земля разверзлась подо мною. Вот вижу два ямщика внесли в избу человека, всего в крови, так что и лица его не было видно. Сие еще более привело меня в ужас. Это был фельдъегерь, скакавший переменить здесь лошадей. Ямщик его, не потрафивши верно завернуть в ворота, дышлом вышиб окно, а как перед избою была канава, то бричка опрокинулась, и фельдъегерь, упавши, глубоко расцарапал себе голову об заостренный кол, коим была укреплена завалина. Фельдъегерь потребовал воды, да вина, промыть себе рану, примочил вином, и сам выпил стакан, да и крикнул: лошадей! Я стал около его, сказав: как вам, батюшка, с такою болью ехать-то? Фельдъегерю некогда быть больным, ответил он, и поскакал. Бабу ямщики оттащили к печи в угол без чувств, накрыли рогожкой, сказавши: это ей притча приключилась от испуга; она прочухается. А смотритель опохмелился, и опять пошел досыпать.

Остался я один.

Вскоре баба встала и начала ходить из угла в угол, как шальная, наконец, ушла из избы. Я, помолившись, почувствовал ослабление в силах, и перед светом немного заснул.

Поутру, простившись с смотрителем, я отправился, шел и воссылал молитву мою с верою, упованием и благодарением к Отцу щедрот и всякого утешения, избавившему меня от близкой беды.

Чрез шесть лет после сего происшествия, проходя мимо одного женского монастыря, я зашел в церковь помолиться. Странноприимная игуменья взяла меня к себе после обедни, и велела подать чаю. Вдруг приехали к ней неожиданно гости; она вышла к ним, а меня оставила с монахинями, ее келейницами. Смиренная монахиня, разливавшая чай, возбудила во мне любопытство спросить: давно ли вы, матушка, в сей обители? Пять лет, ответила она; меня безумную привели сюда, и Бог здесь помиловал. Вот матушка игуменья оставила меня у себя при келии и постригла. От чего же вам случилось безумие? спросил я. От испугу. Я нанималась на такой-то станции, и ночью во время сна лошади вышибли окно, я, испугавшись, сошла с ума. Меня целый год родственники водили по святым местам, и вот я здесь только исцелилась. Услышавши это, я возрадовался душою я прославил Бога, мудро вся на пользу строющего.