Перед читателем — новая книга, посвященная, пожалуй, самому знаменитому и широко известному на Западе и в России направлению буддизма — японскому дзэн (исходное китайское название — чань). При всем обилии книг о дзэн, заполнивших книжный российский рынок в последнее десятилетие, это издание заслуживает особого внимания, поскольку, может быть, впервые, она посвящена не дзэн «вообще», а конкретному дзэнскому наставнику — японскому мастеру Банкэю Ётаку (1622–1693), жившему в период расцвета японской культуры эпохи Токугава (1603–1868).

Прежде чем сказать несколько слов о самом Банкэе, следует кратко охарактеризовать особенности дзэн/чань, как весьма специфического направления буддизма, вызывающего пристальное внимание людей иного времени, чем патриархи этой школы и совершенно иной культуры — современных читателей Западной Европы, Америки и России.

Ее основателем считается индийский проповедник Бодхидхарма, который прибыл в Китай в первой половине 6 в. Позднейшая чаньская традиция, правда, утверждает, что Бодхидхарма был уже 28-м патриархом Дхьяны (санскритское слово, обозначающее созерцание или медитацию; его сокращенной китайской транскрипцией и является китайское слово чань, произносимое японцами как дзэн) в Индии, а первым патриархом был ученик самого Будды — Махакашьяпа, получивший прямую передачу пробужденного сознания от Будды Шакьямуни. Эта легенда была призвана возвести чаньскую традицию к самому историческому основателю буддизма Главное положение учения чань — «особая передача пробужденного сознания от сердца/ума учителя к сердцу/ уму ученика без опоры на письменные знаки». Что это означает? Это означает, что просветленный учитель может определенными средствами как бы транслировать свое состояние сознания ученику, наложив на него «печать сердца» (кит. синь инь). Переживший этот опыт ученик закрепляет полученное от учителя пробуждение посредством созерцательной практики. Поэтому чань претендует на то, что в его рамках осуществляется непрерывная линия непосредственной передачи просветления. Идеал чань — вглядывание в свою собственную природу, чтобы стать Буддой, видение своего истинного врожденного лица, которое существовало прежде, чем «родились наши родители» — видение нашей собственной природы, которая есть не что иное, как природа будды, совершенная и безусловная реальность. Чтобы нагляднее подчеркнуть, что никакого Будды вне нашего сознания нет, что просветленное сознание и есть Будда, чаньские монахи иногда даже демонстративно уничтожали священные изображения и тексты, хотя уже в 11–12 веках в чань утверждается монастырская традиция, предполагающая строжайшую дисциплину и жесткую организацию. И тем не менее все чаньские/дзэнские монахи всегда помнили высказывание Линьцзи (Риндзая) И-сюаня: «Встретил Будду — убей Будду! Встретил патриарха — убей патриарха!» В этой парадоксальной форме Линьцзи выразил мысль о том, что всякая авторитарность, любые, пусть даже самые возвышенные формы идолопоклонства и догматизма препятствуют просветлению, мешают усмотреть в нас самих того «внутреннего человека без статуса», который и есть истинный Будда.

Со времени знаменитого Шестого Патриарха Хуэйнэна (ум. 712) в чань/дзэн утвердилось учение о мгновенном, или внезапном пробуждении, которое могло быть вызвано специфическими приемами. Самый знаменитый из них — гунъань (яп. коан). Это некий парадокс, абсурдный для обыденного рассудка, который, став объектом созерцания, как бы стимулирует пробуждение. К коанам близки диалоги (вэньда, мондо) и самовопрошание (хуатоу). Классический коан: «Известно, как звучит хлопок одной ладони. А каков звук хлопка одной ладони?», «Каково было твое лицо, прежде чем родились твои родители?» Коан, моделирующий парадоксальную ситуацию: «Вы висите над пропастью со связанными руками и ногами, держась зубами за ветку дерева. И вот подходит учитель и спрашивает: "Зачем Бодхидхарма пришел с Запада?" И ему необходимо ответить». Хуатоу: «Вы повторяете имя Будды. Спросите себя: "Кто есть тот, кто повторяет имя Будды?"».

Именно в чань/дзэн психологическая сущность религии и исходная значимость религиозного опыта и непосредственного переживания реальности, как она есть в качестве основы религии — экзистенциального и антропологического феномена — выявляется в наиболее чистом и незамутненном виде. Это поиск истины (собственной изначально пробужденной природы) без пред-нахождения и пребывание в истине без заранее заданных традицией и культурой «параметров» этой истины; мы не знаем, какова она, и не можем описать ее иначе чем при помощи эксцентрического поступка (указав пальцем на луну, или сорвав цветок сливы, или ударив себя палкой по голове), но мы можем открыть ее в себе и непосредственно пережить ее присутствие, решив при этом все свои проблемы и ответив на все свои вопросы (а точнее, поняв неподлинность всех проблем всех вопросов, и сняв их в этом понимании). Не догматы преднаходят для нас истину, но мы сами открываем ее своим духовным усилием, воплощенным в духовном делании. Возможно, что кто-то захочет описать, формализовать, выразить в терминах своей культуры и догматизировать свой опыт бытия — и тогда возникнет новое учение или еще одна религиозная секта. Но дзэн в его строгих классических формах категорически отвергает этот путь.

Таким образом, дзэн ставил своей целью помочь каждому человеку осознать свою собственную изначальную природу как природу будды. Особенно далеко в этом направлении пошел великий чаньский учитель Мацзу Дао-и, которому принадлежит знаменитая максима: «Ум обычного человека есть ум Будды; речь обычного человека есть речь Дао». Мацзу учил, что мы не должны стремиться стать Буддой, ибо каждый из нас уже здесь и теперь есть Будда; мы не должны стремиться реализовывать в себе природу будды, ибо она и так уже здесь и теперь, в нашем Dasein, как сказал бы Хайдеггер, есть наша собственная природа. И продолжателем линии Мацзу Дао-и, подлинным наследником его духа был великий японский дзэнский наставник Банкэй Ётаку.

Чань (в японском произношении — дзэн) пришел в Японию на рубеже 12–13 веков и сразу же занял господствующее положение в мире японского буддизма, особенно в среде нового служилого военного дворянства — самураев, которые даже начали использовать дзэнские методы психотехники в своей подготовке для укрепления боевого духа и безмятежного бесстрастия перед лицом смерти. В начале 17 в., после установления в объединенной после смут и междоусобиц Японии режима сегунов (военных правителей) из рода Токугава, дзэн утратил свое положение официально покровительствуемой сёгунским правительством религии; пальма первенства перешла к конфуцианству, точнее, к одной его ветви — так называемому чжусианству (по имени его основателя — знаменитого китайского философа Чжу Си, 1130–1200). Но тем не менее дзэн сохранил свое исключительное влияние на культуру Японии, которое вполне легко видно и в хайку Басё, и в эстетике чайной церемонии. Более того, можно сказать, что весь культурный подъем Японии конца 17 — первой половины 18 веков прошел под знаком дзэн. И ярчайшим представителем, точнее, родоначальником дзэн новой эпохи был именно Банкэй Ётаку, или просто Банкэй.

Главное в самобытном дзэн Банкэя — образ Нерожденного (кит. бу шэн; яп. фусё). Нерожденное — наша собственная природа, она же—природа будды. Раз она не рождена, значит она и бессмертна, ибо то, что не рождается, то и не гибнет. По мысли Банкэя, нам нет нужды что-то делать с Нерожденным, например, реализовывать его или обретать его. Надо лишь прочувствовать его здесь-и-теперь присутствие, то, что оно ближе к нам, чем мы сами. Залогом этой близости Нерожденного является самое обычное непосредственное чувственное восприятие. Вот в тишине закаркала ворона или залаяла собака, и каждый из нас сразу же и непосредственно знает, что это именно ворона или собака. Это знание есть проявление одинаково присущего всем нам Нерожденного. Поэтому не нужны ни коаны, ни мондо — надо просто пребывать в Нерожденном, жить им и жить в нем. Переживание глубокой интимности Нерожденного как непрестанного присутствия нашей собственной природы и есть просветление, или пробуждение. Надо отметить, что при всей своей самобытной целомудренной свежести дзэн Банкэя не является чем-то из ряда вон выходящим в буддийской традиции. Достаточно вспомнить об индийских йогинах-махасиддхах («великих совершенных») с их учением о сахаджа — сорожденном, под которым понималась наша собственная природа, сорожденная нам с безначальных времен (лексическое различие нерожденного и сорожденного не должна смущать) или о тибетской практике Дзог-чэн (называемой иногда «тибетским дзэн»), нацеленной на постижение природы сознания, как непрерывного присутствия. Но это никоим образом не умаляет заслуг Банкэя: во-первых, соответствие его учения другим вершинам буддийского духовного делания только свидетельствует как о подлинно буддийском Духе «жизни в Нерожденном», так и о пиковом, высшем характере опыта Нерожденного в контексте буддийской духовности. Во-вторых, мало кому из буддийских наставников всех времен и народов удавалось говорить о Нерожденном с той силой простоты и интимности, которые присущи гению Банкэя. Но здесь пора умолкнуть. Пусть говорит сам Банкэй.