И вот дворник прохрипел:

— Сколько дашь?

— Пять рублей за штуку, если гвоздики.

— А деньги-то у тебя есть? — спросил дворник.

Старик показал ему четвертную и сунул обратно в карман.

— Ты мне их щас дай, — сказал сторож.

— Ну, милый, как я буду давать тебе деньги, когда ничего от тебя не имею?

— Не веришь?

— Я верю, мы же бывалые солдаты и должны доверять друг другу.

— Вот то-то, — сказал дворник. — Какой фронт?

— Под Москвой и далее на запад.

— Я на Украинском…

— Ага. А розы есть? И вдруг тебя не пустят?

— Меня-то! — закричал мужик и бросил метлу. — Да я тяну на себе все хозяйство, от меня зависит проветрить оранжереи. Мальчишки швыряют камни в стекла. Кто гоняет их? Значит, имею право на несколько штук роз.

— Чайные хоть розы? — спросил Петр Иванович.

— Там есть даже желтая.

— Ладно, — сказал старичок. — Тогда держи.

Он отдал деньги, и дворник не обманул его.

И Петр Иванович уехал в аэропорт с тремя розами, завернутыми в несколько газет, и свертком, в котором были теплые вещи. Он положил туда шапку, свитер и шерстяные рукавицы, потому что в Москве была теплая погода, а знаменитости не обращают внимания на температурные мелочи.

Самолет не опоздал, прибыл точно и подрулил к аэровокзалу. Петр Иванович увидел знаменитость — сухонького и сердитого старичка с портфелем. Одет тот был чрезвычайно легко.

Петр Иванович подошел, объяснился и протянул розы.

— Что я вам, девушка, что ли? — закричал старик.

— Может быть, вы оденетесь теплее? — пролепетал перепуганный Петр Иванович.

— Простуда? И это говорит сибиряк! Вы мне очки не втирайте. Мне что плюс тридцать, что минус тридцать — хожу так, как видите.

И, распахнув плащ, он показал модный свитер с повышенной вентиляцией, в дырочках, а под ним рубашку. Затем, не смущаясь, задрал свитер вверх и обнажил голый живот в белой шерстке.

— Щупайте, — говорил он. — Рубашка, а под ней легкое белье. Щупайте!

Пришлось щупать. На ногах гостя были штиблеты и носки, тоже одни. Когда же тот нагнулся за своим поставленным портфелем, то штанины его брюк приподнялись, и оказалось, кальсон московский пижон не носил. Тут муж Марьи Семеновны затих. Он шел следом за старичком, который резко спрашивал, потряхивая головой:

— Где они? Разве в провинции нет такси? Куда вы их прячете от приезжих. Господи, стоянка отнесена на двести метров.

— Вот очередь.

— Ах, очередь. Понимаю: раз провинция, то должна быть и очередь. Закон природы.

Ожидая, он расспрашивал о Марье Семеновне, как она себя чувствует, что делает. Спросил, где можно остановиться. Узнав, что забронирован номер в гостинице, загородной, отличной, гость стал фыркать и притоптывать. Сказал, что в гостиницах он принципиально не живет, что у него достаточно много и больных, поднятых на ноги, и учеников, чтобы в любом городе Союза жить в доме, в семье. Так же и здесь найдутся.

— Мы рады… — начал было Петр Иванович.

— Согласен, я остановлюсь у вас.

Петр Иванович сказал:

— Я вас поселю к отцу пострадавшего, комната там освободилась.

— Отлично.

Проезжая городом на такси, гость дивился:

— Смотрите, в шубах! Все мерзляки.

Он вдруг захохотал, прочитав на здании название: «Универбыт».

— Что здесь смешного. Это где нас обслуживают, — объяснил Петр Иванович.

— Универбыт, это надо запомнить, — и, вынув записную книжку, старик сделал пометку.

А когда проезжали центром, он увидел громадную вывеску на маленьком особняке. Оранжевую, призывающую летать самолетом, экономя время.

— О-го-го, у вас оперетта? А есть серьезная музыка? Есть? Этому верю, сибиряки — народ серьезный. Гм, оперетта, а значит, и кордебалет… Господи, теперь все девушки долгоногие, — он толкнул локтем в бок Петра Ивановича и перешел на «ты». — Признайся, у тебя есть полевой бинокль, цейссовский? Признайся, смотришь кордебалет? Говори смело, я не скажу Марье. Ну, мы же оба мужчины.

Шофер посмеивался, а Петру Ивановичу ничего не оставалось, как «признаться», что да, рассматривает девиц, хотя на самом деле ничего такого не было.

Лифт поднял их на шестой этаж. Дверь распахнулась, и высунулась Марья Семеновна, причесанная и принарядившаяся. Москвич закричал каким-то резким петушиным голосом:

— Мария! Ты не следишь за своим мужем! Знаешь, он признался мне, что ходит смотреть кордебалет с биноклем. А бинокль у него цейссовский.

— Вот и хорошо, — сказала старуха. — Подарю ему ко дню рождения подзорную трубу, чтобы видел девчонок во всех подробностях.

— Ты молодец, старая! — воскликнул столичный гость. — Ну вот, я прилетел. Давай чайку и все, что полагается. И рассказывай.

— Но ты сыт?

— Конечно, я ел! Не понимаю этих стюардесс. Летим всего четыре часа, выстрелили нами из Москвы. Что с обедом делать? Разогреть и подать. И что ты думаешь? Они опоздали с разогреванием и подали нам еду при посадке! Ешь, а тебе все в уши. Конечно, можно было не есть, да деньги заплачены. Я съел. Пусть будет в ушах. Так вот, все в уши и ничего вовнутрь. Давай чаю!

Он поцеловал Марью Семеновну в щеку. Гость не давал пикнуть даже старухе, он умел говорить сразу обо всем.

— Марья, ну как ты? Как твоя нога? Я вижу, красивая палка. И должна была хромать. Правильно! Боже мой! Я еще, можно сказать, был сосунок, я учился оперировать на твоей ноге. Ты говори спасибо, что она у тебя есть. Господи боже! Меня же бить было нужно! Сколько я людей покалечил!

— И все-то врет, — сказала Марья Семеновна. — Оперировал он прекрасно, и тогда уже любил врать.

— Верно, — сказал старичок. — Люблю. Я вру на каждом шагу. А вот правда: мне, как девушке, подарили розы. Ладно, не гляди на своего мужика так свирепо. Нет, ты гляди, гляди! Уж раз мне розы преподносит, что дает девушкам? Полагаю, ваш кордебалет по уши засыпан бутылками коньяка. А-а, чай! Великолепно! А что-нибудь согревающее? Не мне конечно, Петру твоему, это не я, а вы, сибиряки, мерзнете. Коньячку (старуха налила), расширим-ка сосуды. У тебя селедка? Только иваси? Не понимаю, что случилось с ними? В детстве, насколько помню, иваси были чрезвычайно вкусными, а сейчас селедка намного вкуснее. Закусим конфеткой. Да, Марья, не помолодели мы с тобой. Ей-ей. Подойду нечаянно к зеркалу и вскрикну: откуда взялся этот хрыч? В моей квартире? Что здесь делает? Может, позвать милицию? А какие были! Боже мой, как я оперировал! Молниеносно! Обезболивающих не было, так мы спиртом обезболивали. Марья! Как ты ругалась на столе, меня костерила. Господи! Солдаты так не матерились. Да, вы имейте в виду: ваша жена умеет материться! А вы почему молчите? Где воевали?

Петр Иванович улыбался, хотя был потрясен тем выбросом энергии, что происходил на его глазах. Москвич говорил, задавал вопросы, прояснил между делом тьму обстоятельств. В считанные минуты он открыл, что они с Петром Ивановичем воевали в одном месте, то есть он в лазарете, а тот — в штабе дивизии. Не в штабе? Значит, там был однофамилец.

Когда москвич замолчал, Петр Иванович перевел дыхание. Ему хотелось сказать: «Ну и ну!»

Гость объявил, что жить он будет здесь, ему нравится. Спать может на полу, привычки у него прежние. Да, академик, генерал, но военные привычки сохранил. Что? В комнате парня есть лежанка? Превосходно!.. Теперь диета. Человек он сдержанный, ест мало. Но еда такая: тертые овощи, сырые, вареных овощей не признает. Грецкие орехи, двенадцать штук в день. Это оздоровляет. Очень.

— И вы, друзья мои, тоже ешьте грецкие орехи, ешьте всякие орехи — это полезно. И теперь кефир. Неужели покупаете? Кто теперь ест такой кефир? У меня с собой закваска. Марья, ты заквасишь молоко сегодня же. Закваску, уезжая, оставлю: корми мужичков моим кефиром! Лишние лет десять жизни! Теперь суп. От него тяжелеешь. Так что куриный бульон, одну чашечку. Или консоме по-виргински, но изредка. А без мяса не обойдешься. Марья! Я ем куриные котлетки. Делай мне три котлетки на белках. Как видишь, я выгодный старичок! Будешь разводиться, имей это в виду. Так. Решены бытовые вопросы. А теперь займемся больным.