Парень летел городом, сокрушая и лед, и сон почтенных горожан. Мотоцикл по-прежнему вдребезги разбивал ночную тишину. Стараясь не расшибиться, парень забыл о Тане. Он даже пел, и это помогало ему. Если парень видел пешехода, он цитировал правила движения нараспев: «Пешеход это лицо, перемещающееся на своих двоих. Пешехода следует оберегать». И проносился так близко, что осыпал запоздавшего человека крошками льда, и тот вслед кричал:

— Хулиган!

Напевая, что этого делать нельзя, парень проносился трамвайными путями, пренебрегал знаками указующими и предостерегающими, переходил с одной полосы движения на другую. Заметив еще оставшиеся кое-где деревянные тротуары, он сворачивал на них и напевал: «Тротуар это место, отведенное для пешеходов. Транспорт не имеет права пользоваться тротуаром».

Парень рисковал. Он мог свалиться с тротуара или налететь на столб, но его несло. Словно оберегаемый, парень вылетел на шоссе и не врезался в пронесшийся навстречу пустой автобус.

— Вот здорово! — заорал он.

И в самом деле, шоссе обтаяло. Оно очистилось ото льда, и асфальт был шершав и лишь покрыт пленочкой седой изморози, севшей на него в опустившихся сумерках. И это придало движению мотоцикла дополнительную бархатность. Парень рванул вперед так, что за плечами с треском распахнулись клеенчатые крылья, каждое с металлическим когтем на сгибе. Гордыня пронизала парня: он с крыльями, он красив, он летит, летит, летит… И мимо, где-то внизу, огни поселков… Часа через два, притормозив, парень отдохнул. Затем повернул машину в город.

И вот он снова один, и все вокруг железное: пути, и моргающие ночной пустоте светофоры. Ни машин, ни людей. Лишь недалеко, под ртутными лампами, култыхал грузовичок, безносый и старый. Судя по неровному ходу и ерзанью в стороны, шофер был либо деревенский, либо пьяный. Парень круто обогнул его (визгнули тормоза машины), и вот она, улица Коммунаров. Он пронесся ею, и с сотрясаемых грохотом проводов осыпались севшие вечером бороздки изморози. Снова проспект! Мимо свистевшего милиционера (пеший, гнаться не будет). А теперь домой: в ванну, и уснуть в горячей воде, изредка просыпаясь и покуривая сигарету.

Эта картина — кафель, горячая вода, сигарета — мелькнула в нем. Узорчатый кафель, привезенный отцом из Москвы, зеленая вода, его рука на белом ободке ванны, и в пальцах зажата дымящаяся сигарета. А на батарее греется махровое полотенце.

«А когда выйду, — решил он, — тяпну у старика коньячка и закушу его ивасями. Потом нажрусь и спать. А начальнику цеха завтра навру в три короба».

И снова безносый грузовичок, несущийся на парня. Он же снаряд! Парень свернул в переулок, которым не раз уходили он и друзья от встречи с милицией. Дома здесь сближены, старенькие и маленькие. Так, черные избушки с искрами фонарей…

Парень проскочил бы переулок. Да вот днем лопнула водопроводная труба, и конец переулка был залит водой, ставшей ровным, мягким льдом. Здесь еще не все шансы спастись были потеряны. И хотя машину заносило, разгон был силен, и парень проскочил бы весь лед. Но в конце его был фонарь, и лед отблескивал так далеко, что парень сделал единственно вредное: он притормозил машину. Она завихляла, развернулась, и путь перешел в то, о чем парень мечтал, — в полет. Парень в ужасе увидел, что город железный, он в рощах труб, в блестящих под фонарями железных крышах, безжалостных к нему.

Тут все и кончилось для парня — встречей с одним из тех железных столбов, что в виде громадной буквы «Л» расставлены в таких вот старых переулках.

Мотоцикл же (что поразило милиционеров) пролетел, врезался в палисадник, сломал его трухлые рейки, врезался в сугроб и таки уцелел.

В два часа ночи Нифонт Зыкин все еще сидел в своем огромном директорском кабинете и думал большие директорские думы. Он вздыхал, он ворочался, он чесался за столом. Иногда он вставал (сидя за столом, громадным, длинным, он казался много выше, этаким матерым мужиком) и уходил к окну. И видел отсюда, при своем росте, панораму ночного города. С одной стороны его вздымались терриконы, и далее шла горная тайга, а другая, западная сторона города, подходила к реке и к плоским болотистым равнинам. Далее к северу — красный бор, а затем северная трухлявая тайга, вначале сосново-березово-осиновая, а далее еловая. В стороне болотистой и низкой дымил, как разворошенная куча горевшего угля, химкомбинат, и там, Нифонт знал это, план был выполнен и все спокойны. Невдалеке от него развалился громадный металлургический комбинат, но и там с планом все благополучно.

А они! Нифонт схватил себя за волосатые заросшие уши (был и бородат, и усат, и с громадной шевелюрой). Из-за нехватки рабочих не выполнен план февраля, а ведь обещали к празднику Армии, гнали, и все же не хватило трех дней. Общих, целозаводских! А сейчас надвигалось восьмое марта, женский праздник, который с таким звоном отмечают мужчины. Они уже начали — прогулы, срывы заданий. В литейном цехе острая нехватка кадров, пришлось даже, моля Христом Богом, привлекать стариков. Да и сам цех — старик. А попробуй, реконструируй его, когда металла нужно не десятки, а сотни тысяч тонн. Под такую реконструкцию денег не выколотить.

О-ох, беда… Нифонт хмурился. Чтобы работала голова, он решил заварить кофе и стал искать кипятильник, из тех, одностаканных. Нашел и вставил в стакан широкую толстую спираль, и уже причмокивал губами, предвкушая кофе, чувствуя его жгучесть небом и языком. О-а, вкусно…

И тут зазвонил телефон. Нифонт всполошился. Из обкома?… Жена?… Если обком, то будут задавать неприятные вопросы, а жена — ревнивые подозрения выскажет, придется уверять, он же грешен… Как говорил мудрый Альберт Самойлович, их фотограф и кинооператор: «Немножко люблю, немножко боюсь, немножко хочу другую». Умен, на оклад меньше, чем в 500 рублей, не соглашался… Нифонт снял телефонную трубку и прокашлялся:

— Что? Какой Герасимов? Он в литейке, и при чем тут… «скорая помощь»? Я же его сам… Ах, его сын. Пропуск в кармане. Ну, ну, ну. Ладно, я все понял.

Закачал головой… Вот так всегда! Одно несчастье к другому. Потерять на месяц («Что! Так плох?») или даже на три наладчика станков! Это же… Да и отец сойдет с винта, и уж по меньшей мере неделя его рабочего времени пропадет.

— Ладно, — сказал он. — Я пришлю к вам отца. Спасибо, что разыскали и позвонили.

Нифонт положил трубку и уже забыл о кофе. Потянулся к телефонной трубке и вдруг решил сам сходить в литейный цех. В приемной Нифонт увидел своего шофера. Чудак, тоже не шел домой, хотя директор и сам водит машину. Но шофер, Сергей Вилков, не доверял шефу и предпочитал торчать здесь, благо холостой. Сейчас он сам с собой играл в шахматы и как раз дал себе мат.

— Готовь машину. Герасимова в Четвертую больницу отвезешь.

— Есть, — ответил шофер и смешал фигурки с треском, особенно сильным ночью, ссыпал деревяшки с доски на стол и стал сгребать их в коробку.

Директор спустился по лесенке и прошел полупустыми цехами. Он остановился только раз, и то на минуту, перед литейным автоматом. Эта смесь штанг, профилированных укосов, стержней, электромоторов непрерывно-медлительно отливала из дюраля пробную партию мотоциклетных картеров. Для этой цели станок-автомат и был заказан их заводу. Робот черпал металл в емкости, подносил ложку, заливал форму. «Мне так надо работать, не спеша и не останавливаясь», — позавидовал Нифонт и прошел в литейку, косясь на громадный П-образный портальный кран. Тот, только что неподвижный, вдруг с неуместной легкостью побежал по рельсам прямо на директора. Нес кран стопку железных листов. Директор отошел в сторону, затем открыл дверь в литейный цех. Его ворвавшийся гул перекрывал тихие шумы полупустого цеха, где стоял автомат. Директор сморщился (литейный цех он считал позором завода) и вошел в железную дверь. И на него дохнуло жаром, дымом и почти твердым столбом холодного воздуха от вентиляторов. Директор даже отшатнулся и увидел пробегавший портальный кран и лицо девушки, смотревшей сверху на него. Он вошел и захлопнул дверь.