Семен откинулся на спинку стула (там приятно дышала батарея) и задремал. На этот раз ему приснилась мать, и будто Семену 15 лет, а учится он в 8 классе. Скверно, надо признаться, учится, над учебниками спит. Правда, дисциплина отличная.

— Ты опять все разбросал, — кисло говорила мать, прибирая его стол. — Ты весь в отца, только у него был такой же беспорядок в голове. Помни: что на столе, то и в голове. Нет, не быть тебе ни ученым, ни инженером. И толстый, даже противно.

— Я стану рабочим! — говорит он, потому что больше всего любит возиться с железом. Он пилит его, обтачивает, мажет, превращая в отличные поджиги. За них ему знакомые пацаны решают задачи, пишут сочинения по литературе и подсказывают на уроках.

Семен заснул тем коротким, но глубоким сном, что приходит на 5-10 минут. Он здорово устал на работе, возился с тяжелой железной дрянью: плавку можно выдать и без него, а разнорабочих не хватает. И его перестал беспокоить Виктор — мать будет с минуты на минуту. К тому же, он всегда любил спать. Он мог спать в любом месте. И не просто, как бревно. Он любил спать и потому, что видел сны, яркие, удивительные, его жизнь, интересная и волнующая, казалось ему, проходила в этих снах. А обычная, если сравнивать с их красками и образами, была нелегким, а часто и неприятным сном. Ему снились милые красивые женщины, слоны, бегавшие по полям, поросшим красными маками, поездки в длинных автомобилях и самолетах, гористые страны феноменальной красоты, по сравнению с которой роскошь плавленого металла была чем-то серым и тестообразным. По-видимому (так считала и говорила мать), его спокойный, незлобивый характер и шел отсюда, и от умиротворяющих снов, и оттого что был всегда ясен. Семен помалкивал, и мать, и другие ошибались и в нем самом и в значении его снов. Пока были они, яркие и интересные, будто книги, он не мог стать несчастливым. В сон уходил Семен от неприятностей и скуки. Даже от дурного в себе. А он был не так уж и ясен. Скажем, женился он не просто вопреки советам друзей, но даже вопреки себе. Почему? Неясно. Но зато было видно, что он обрадовался побегу жены. Жену тоже, вопреки себе (он любил ее), стал выкуривать сам и таки, воспользовавшись случаем, изгнал ее, да, да, ей только казалось, что она убегала от него. И сына отнял, и все с доброй своей улыбкой. А старухе, улыбаясь, не прощал криков о мусоре в голове и того, что не дала ему отцовскую фамилию, а дала свою. Он даже нашел приятное в беде сына и не прощал ему ни матери, ни ее кудрей, угнездившихся на голове Виктора, его манер, его наглости и успеха у женщин, комнаты, мотоцикла и дорогой одежды (которую покупал ему сам). Этого он не любил в себе. То ли дело сон. Сон, когда нет работы или, скажем, возни с ремонтом квартиры, или книги, купленной у спекулянта за сто рублей. Скажем, «Жизнь Бенвенуто Челлини» или сочинения графа Соллогуба. А еще он любил огонь и потому ушел в литейку. Когда-то он прочитал в мемуарах Челлини такое: «Когда я увидел в огне бегавшую ящерицу, дед ударил меня, и я вскрикнул. Он же обнял и поцеловал меня и сказал, что сделал мне больно для того, чтобы я никогда не забыл этого, и что это саламандра, живущая в огне». Таких ящеров он видел в расплавленном металле. И это не было ни психозом, ни дуростью, потому что и на самом деле человек с воображением (Семен) мог увидеть их в кипении и переворачивании струи. Он разводил огонь повсюду — на прогулках, в гостиной, где с немалой изобретательностью и солидной затратой средств и сил поставил камин, приделал дополнительные фильтры и жег в нем щепки…

Когда был сделан массаж груди, в парне забрезжило сознание. Но слабо. Просто во тьме появилась точка, красная, будто огонек сигареты в ночи. Затем она увеличилась и стала округлой. Будто капля крови. И стала неровно пульсировать: раз-два, раз-два, раз-два. Затем она удлинилась и стала черточкой… стрелкой и вдруг распалась пунктиром, пролетела перед закрытыми веками парня. И впервые он вздохнул сам, без насилия прибора, что холодно и ритмически то вгонял, то отбирал у его легких воздух. Но тотчас же он перестал дышать, и снова пунктир сжался в точку, но лишь величиной с булавочный укол.

Старуха прошла мимо спавшего сына, прямо в дверям. Распахнула их. Но тут ее выгнали сестры, дружно крича, что нахальна (это было явным преувеличением) и упряма, как осел (что было верно). Орали, что она мешает работать (в чем уже не было никаких сомнений).

Опытные сестры раскусили ее в один миг. Мария Семеновна Герасимова, бывший директор завода, кандидат экономических наук, была женщиной властной, с практическим складом ума. Такой родилась, но такой и могла стать. Да и как ей быть иной женщиной, когда и характер, и все, что она любила, а особенно время требовало стать деловитой, работящей, знавшей высшую математику и даже любившей ее. И напор, да, она имела, но и наращивала свой напор. Как же иначе? Правда, не всегда он срабатывал, вот и сейчас ее выгнали. Но было можно рассчитать, хоть бы и математически, когда снова ей начинать атаку на сестер. Во-первых, магическое число. Да, да, через семь-восемь больных, что привезут сюда, она войдет. И еще, когда ее выталкивали сестры, она увидела чайник с пляшущей крышкой. Сейчас они поедят, начнется пищеварение… Подобреют.

Старуха подсела к похрапывающему сыну и взяла его за руку. Ух, груба, тяжела, пахнет металлом. Она заговорила (Семен тотчас проснулся) не о внуке, она никогда не говорит о том, что ее волнует. Мария Семеновна стала расспрашивать о цехе, Чернове, Нифонте, всем заводе. Более говорила с собой — Семен («Тугодум, в отца, такой же толстый, рыхлый и сонный», — недовольно подумала она) отвечал медленно, словно не проснулся. Старуха же говорила быстро, не договаривала слов. Вопросы рождались в ней изобильно, затем каждый делился. «Это как цепная реакция», — неожиданно подумал Семен. Глядя на мать, он ощутил обычное в ее присутствии замедление времени. Виктор на это указывал, и верно. Оно и так ощущалось, даже если следить по числам. Любой разговор, сложный, психованный, она сводила к нескольким фразам, иной раз даже и словам. И раньше, когда Семен еще пацаном, потрясая пальцем, обвинял ее, что она плохо его воспитывает, мать отвечала:

— Пойди, нос прочисти.

Или спрашивала:

— Тебе сколько лет?

— Ну, одиннадцать, — насупясь, отвечал Семен.

И все, скандальный разговор кончался, хотя Семену минуту назад казалось, что он лишь начался, а уж часа за два-три он ей все выложит.

— Что парторг? — спросила старуха.

— Он, понимаешь, болеет гриппом и…

— Врет. В городе нет гриппа.

— Понимаешь, Руфин хвор, а его жена…

— Тоже партийцы! Что в столовой?

— Да рыбный день мы, наконец, отменили, и думаю…

— Что там за дело о 700 %?

— Это уже сложнее, и если все…

— Виляй!

И старуха поглядела на сына не только глазами, но плоским лицом своим. «Не повезло мне, — думал Семен, — мать сильная. А еще вопрос, должна ли женщина быть такой?» Семен хотел подробно растолковать 700-процентное дело. Но вовремя прикусил язык, ушел в остатки сонной мути, и сердце стало неприятно пощипывать: что там Виктор? Он почти со злостью глядел на старуху. Мать дернулась щекой, губы ее большого рта вдруг искривила судорога — она тоже подумала о Викторе. Но она справилась с собой.

— Забыла фамилию, — сказала она.

— Сиволдаев он…

— Изобретатель тот?

— Три авторских свидетельства, и думаю, что…

— Много?

— Чего? Ах, двадцать тысяч экономии в год, и директор его…

— Хороший рабочий?

— Может выточить на станке все на свете!

— Почему его зовут «Семьсот процентов»?

— Видишь ли, он…

— Его выработка?

— Ага, ему Нифонт самоуправством личную норму сделал, в два раза выше, а он…

— Опять 700 %?

— А ты откуда знаешь? — изумился Семен и тут же вспомнил, что у матери множество знакомых, и уж знает она о заводе побольше даже и его.

— А Нифонт на него и взъелся, он, понимаешь…