Соблюдались пропорций, подмеченные еще Обри Бердслеем: чем меньше, тем больше. Чем на земле хуже, тем на том свете лучше. Тише едешь - дальше будешь.

Сана спала так, как ее научили в детском саду: положив руки под щеку. Потом чистить зубы (тоже научили), потом завтракать. Довольно бессмысленная процедура: чистить зубы, когда нечем позавтракать.

Солнце скрылось за тучку. Тучкой Отматфеяна было одеяло, и он под ним скрылся. Сразу потемнело. И может, кто-нибудь сказал: "Давай позвоним Отматфеяну", а кто-нибудь сказал: "Да ну его". Сана проснулась внезапно. Тоже накрылась тучкой. Совсем стемнело. И он спросил: "Будем вставать или ты хочешь?" - "Уж было два раза". - "Что за арифметика, и почему два? - "Один раз в уме".

Большая Медведица была сейчас скрыта, и многим чуть-чуть, Тютчеву в том числе, было жалко, что на дневном небе не видны звезды. А если бы были видны, то грусть от созерцания этих звезд была бы равна грусти post coitum. Трудно было убедить Сану, что именно такое сочетание звезд называется Большой Медведицей. "Почему это их нужно считать Большой Медведицей, а в том углу разве не такие же? Я тебе эту Большую Медведицу найду в любом месте". Не было под рукой и водопада, модели, воплощающей Святую Троицу. Вот водопад целиком, и он знаменует бога, да и есть бог-отец; вот сила падения воды, она знаменует бога-сына, да и есть бог-сын; 'вот сама вода и знаменует святой дух, да и есть она святой дух. Была другая модель - человек. Не такая наглядная, поэтому не такая совершенная. Отматфеян обнял модель, которая была сутью бога и знаменовала его. Сана ответила ему на объятье, которое само по себе было сладким. Он положил ей руку на грудь, под ней билось сердце, которое было сутью бога-сына и знаменовало его. Сердце посылало во все уголки тела кровь, которая была сутью святого духа и знаменовала его.

- Ты правда меня любишь? - спросил он.

- Я тебя правда сильно люблю.

- Скажи тогда, что это значит?

- Я хочу, чтобы ты был девочкой, а я была лисенком, или чтобы я была девочкой, а ты был лисенком. Но только так, чтобы кто-то из нас обязательно был девочкой, а кто-то лисенком. Но больше всего я хочу, чтобы я была сначала лисенком, а ты был девочкой.

- Я плохой любовник, я слаб для этого дела. Сердце не выдержит. Его хватит, чтобы обслужить ноги, руки, голову, а на этот орган его не хватит... поцелуй меня, - попросил он, - а лучше, знаешь что, поцелуй. Она приподнялась, у него было личико сморщенное и дряблое, она прикоснулась и поцеловала так, как целуют в щеку.

- Господи, - сказал он, - ну поцелуй же!

Тогда она расправила личико и присосалась к "потусторонней" не в смысле "неземной". Она до половины всунула язык в его салиттер и возила им, может, час, времени хватило, чтобы изъездить у всей дягилевской труппы. Это было не игольное ушко, через которое сто раз пролезал и верблюд, и ублюдок, благо они одного корня - "блуд". Он стал с ней делать то же самое. И никак не могли наговориться про то-то и то-то, про то, как здесь и как здесь, про то, что здесь больше, чем там, а там совсем другое и не такое, как тогда, потому что в тот раз было немножко больно, что люблю сто раз, только пусть будет сию же минуту, тогда пусть наоборот, потому что так не получится.

Природа распространялась выше, ниже и дальше, как и в тот раз, как и в следующий раз, не лучше, не зеленее, с птичками точно такими же, как воробьи, но только крашеными ("Кто это, интересно, красит воробьев?"), с облаками, с новыми ветками метро, с самой новой, построенной по канонам ортодоксального православия: от Нагорной до Чертаново. "Ты встаешь?" - "Да. А ты что, хочешь есть?" - "Да". - "Если сметаны нет, то можно салат с разбавителем" - "Ты пишешь на подсолнечном масле? В магазинах разбавителя нет?" - "Да".

На земле все было устроено так грустно из-за повреждения плоти: на земле была природа, каламбур, то что присутствовало при родах, в отличие от небесного салиттера земля была, как бы немножко "того", как бы "тронута". Небесные деревья, моря и горы, состоявшие из света и тени, были с самого начала здоровые, а земные с самого начала были бедненькие. Они были красивые и замечательные, но они были грустные. "Земное поле" было повреждено, это и был Люцифер. И в том месте (когда он свалил с престола) образовалась земля, не самосветлый шар, грязь, которая переходила в эстетическую категорию, когда была возлюблена кем-нибудь с такой силой, так сладко и яростно была любима, что больше не могла оставаться грязью, а становилась самой золотой и красивой чистотой. Когда Сана засовывала язык в салиттер Отматфеяна, Сана и Отматфеян становились частью небесного салиттера, и в этом месте земная поврежденная плоть, прекрасная и ужасная, была прекрасней салиттера, который имеет только одно качество - прекрасное. Это получалось за счет ужасного качества, которое тоже становилось прекрасным, когда имело силы преодолеть ужасное. "Тронутая" земная плоть становилась вдвойне прекрасной.

Получалось, что люди с самого утра занимаются "глупостями". А чем же им еще заниматься, если у них только один орган, которым они могут поймать кайф. С помощью "совершенного" зрения даже не видно звезд на дневном небе, с помощью совершенного слухового аппарата слышны, конечно, слышны... Но зато с помощью другого аппарата, заменяющего в определенный момент и уши, и глаза, и язык, слышно даже то, что не слышно, видно даже то, что не видно. Стоило бы человеку пораньше и получше развить зрение и слух, и тогда бы он видел глазами и не только звезды на дневном небе, и слышал бы ушами. А так он слышит и видит "глупостями", изучает литературу "глупостей", так называемую светскую, а Якоб Бёме якобы и не Бёме.

Виолетта пела про то, как она жутко любит Альфреда. Потом запел Альфред тоже про то, как он ее любит.

- Выключи, - попросила Сана.

- Немного осталось, сейчас она уже умрет.

Из-за дождевых туч не видно было ни рая, ни ада, "Не рассчитывай на справедливость", - сказала. - "В смысле?" - "В смысле, что будешь в аду". - "Я и не рассчитываю вроде бы, там всё будет то же самое, только не непосредственно". - В смысле?" - "Ну вот, например, если представить, что человек живет и ведет дневник, в который подробно записывает все, что с ним происходит, то вот ту вечную жизнь можно сравнить не с самой жизнью, а с чтением этого дневника, ну, ты поняла?" - "У тебя получается, что литература нам дана как намек на загробную жизнь". - "А на земле вообще полно намеков на нее". - "Ну дождик-то будет идти снизу вверх".

Раз написано у античных писателей, что были боги, герои и люди, значит, так и было. Они были голые и красивые. Человек мог поправить свою жизнь, переспав с героем или с богиней. Потом ему сказали, что не надо так делать, что боги сами по себе, а люди сами по себе, и герои вымерли (как и змеи-горынычи вымерли, один такой змей-горыныч искушал-искушал, а из-за него всех остальных превратили просто в змей). Потом человеку сказали, что "вааще-то" бог один и с ним нельзя глупостями заниматься, как с теми, с языческими. Человеку дали доспехи и мантии, чтобы он хорошенько прикрылся. А вот потом уже ему сказали, что бога "вааще" нет, и опять человека раздели. Ему стало холодно и стыдно. А ему стали говорить "ты". Кто же голому станет говорить "вы"? "Эй ты, подвинься, эй ты, поди сюда". Тогда он стал до потери сознания приставать к своему соседу: "Ты кто такой?" - "А ты кто такой?" - "А кто ты такой, чтобы я тебе сказал, кто я такой?" - "Ну, я, допустим, кто надо!" Только кому надо? Виолетта кашляла и не умирала. Она на самом деле кашляла. Из-за нее не слышно было, как поют птицы за окном, только видно было, что они разевают рты.

- Когда же она, наконец, умрет! - не выдержала Сана. Проигрыватель отключился, птицы прорезались, умерла.

Пора разбегаться. Утро.

- Девушка, вам не пора?

- А поди ты к черту!

- Больше никогда не будем.

- Это почему же?

- Рисунок очень меняется.

- Ты меня не любишь?