НА КУХНЕ

У официанток были испуганные глаза и красные щеки.

Большой, костистый начальник госпиталя прошел от посудной к раздатке, широко и неслышно шагая длинными ногами, обутыми в брезентовые сапоги защитного цвета.

Его седые усы топорщились, мясистые ноздри вздрагивали.

Он сердился.

Щупленький Василий Васильевич, шеф-повар первого отделения, семенил за начальником. Василий Васильевич был одет в халат, передник и подпоясан полотенцем. С полотенца, подобно оружию, свешивались два половника — большой и поменьше.

Халат был новый, широкий и стоял коробом. Маленькая голова Василия Васильевича, с тусклыми, сердитыми глазками и срезанным подбородком, то далеко высовывалась на вытянутой, морщинистой шее, то уходила в воротник халата, как голова черепахи в панцирь.

— Я ей объяснял, — говорил Василий Васильевич. — Но разве она может понять? Она думает, что диетсестра — это все равно что профессор. Вся кухня хочет бежать через нее — спросите кого хотите. Разве с таких продуктов можно делать запеканку? С такой картошки и селедки можно делать только пюре с селедкой. И никаких гвоздей.

Диетсестра Валька Буянова стремительно вошла в кухню и пошла прямо на Василия Васильевича, низко нагнув голову, отчего кудряшки над ее лбом встали рожками. Лоб у нее был гладкий и твердый, как речной голыш, брови шли вразлет, а вздернутый нос имел воинственное выражение.

— Это ч-что? — спросил ее начальник, слегка заикаясь, как всегда, когда он сердился, и показывая на посудную.

В посудной высились груды грязных тарелок с недоеденными кусками осклизлой и плоской запеканки.

— Т-товарищ диетсестра! Повара предупреждали вас о непригодности продуктов для изготовления запеканки с рыбой?

Валька вытянулась.

— Разрешите доложить? Товарищ начальник, дело не в продуктах, а в поварах. Картошка не отсортирована, рыба не вымочена, печка затоплена с опозданием, и выпечка производилась в непрогретой духовке. В кухне второго отделения из тех же продуктов приготовлена качественная запеканка, потому что там выполняют мои указания.

— Пойдемте!

По дорожкам нескончаемого нальчикского парка они пошли в кухню второго отделения. Высокие травы тянулись к дорожкам и путались под ногами. Яблоки выгибали сучковатые ветви, и алыча роняла под ноги плотнокожие, янтарные ягоды. Даль была голубой, и воздух зыбился и дрожал от солнца.

Вдалеке виднелись пологие холмы, сизые, с августовской, редкой подпалиной на склонах, а над ними вставали снежные вершины. Вершины были так лучисты, нарисованы такими тонкими, летящими штрихами, что облака по сравнению с ними казались аляповатыми и грузными. Вершины излучали синеву и прохладу. И далекие и близкие, они словно плыли, растворяясь в голубизне, казалось, они вот-вот уплывут, исчезнут. Но стоило мигнуть, и вот они уже опять здесь, близко — тонкогранные, с отчетливыми лиловатыми тенями на сияющих белизной склонах.

Вершины были прямо перед Валькиными глазами, но Валька не видела их.

Валька думала о картофельной запеканке. Про удачную запеканку во втором отделении она сказала наугад, сказала, потому что была уверена в поваре второго отделения.

Теперь она волновалась и думала: «Неужели Минадора подведет? Нет, она молодец. У нее все хорошо».

От волнения у Вальки, как всегда, защемило отсутствующие пальцы на правой руке. Она хотела пошевелить ими, и вспомнила, что их нет.

В кухне второго отделения царили мир и благополучие. Смуглая красавица Минадора жестом фокусника сдернула с противня марлю и замерла, держа в руках белоснежную марлевую салфетку, парусом вставшую над пышной, золотистой запеканкой.

Полковник грозно пошевелил усами, повернулся к Василию Васильевичу и сказал:

— Н-ну?..

Когда полковник и повар ушли, Валька обняла Минадору:

— Молодчага, золото, красотка моя, не подвела!

— А когда же я Валечку подводила? — тягуче и ласково сказала Минадора. — Садитесь, отведайте запеканки. Феня, стул Валентине Ивановне!

Минадора была тонка, смугла и мускулиста. Когда она двигалась, то скользила и изгибалась всем телом, и видно было, как мышцы переливаются и играют под ее плотной, туго натянутой кожей.

За черноту и гибкость кто-то прозвал ее «Миногой», и это прозвище приклеилось к ней. Волосы у Миноги были короткие и, как лаком, обливали узкую голову. Подвижные полные губы то оттопыривались, то утоньшались и, удлиняясь, играли на красивом лице, и только глаза казались взятыми от другого человека. Миндалевидные, выпуклые, они поражали «стоячим» взглядом и не соответствовали быстрому телу Миноги.

Валька и Минога чем-то неуловимо походили друг на друга, нередко их принимали за сестер.

Валька уселась за стол и стала есть запеканку.

В кухне шла обычная суетливая жизнь.

В зеленной балагурили раненые, чистившие картошку.

Дежурный офицер с видом полководца прохаживался между кастрюлями и корзинами с овощами. Посудницы звякали тарелками, в печке трещали дрова, в котле что-то кипело и булькало. Минога, встав на приступку, мешала в котле большой мешалкой. На больших сковородах шипели и брызгались оладьи, а над всей этой суетой, бульканьем, шипеньем, как припев, раздавались влетавшие в раздаточное окно однообразные и короткие возгласы официанток:

— Первая диета, две порции!

— Бессолевая одна!

— Третья одна!

На столе возле окна молоденький, длиннолицый и болезненный повар Митя ухарски шинковал картошку. Со скукой и равнодушием он смотрел в окно, а остро наточенный нож в его правой руке как бы сам собой молниеносно и ритмично пролетал возле пальцев его левой руки, которыми Митя держал картошку.

Тончайшие ломтики картошки быстро, один за другим падали на стол.

Нож так мелькал в воздухе, что за ним трудно было уследить.

— Ух и здорово, Митя! — восхитилась Валька.

Митя с тем же скучающе-пренебрежительным выражением покосился на Вальку и промолчал. Он не любил Вальку.

Валька не съела и половины порции, когда прибежала санитарка и сказала, что тяжелому больному Гришину до сих пор не дали меда, которого он просит со вчерашнего Дня.

Валька сорвалась с места и помчалась в продотдел.

По аллее серебристо-голубых елей, всегда холодноватых и нежных, она добежала до здания бывшего санатория.

Здание было полуразрушено, и от этого красота его стала еще величественнее и рельефней. В пробоину стены виднелась колоннада круглого зала. Мраморный мальчик с дельфином казался еще живее от «шрама» на гладкой щеке.

По краям зияющих окон вились маленькие темно-красные розы на цепких стеблях, переплетаясь с лепными виноградными гроздьями карнизов.

Красота здания торжествовала над разрушением и была такой же вечной, как небо, летящее над его крышей, как зелень, оплетающая его стены.

Валька поднялась на второй этаж и побежала по пустынным комнатам.

В пробоины стен виднелись снежные вершины, и комнаты казались повисшими в воздухе. Вспугнутые воробьи кружились под потолком.

В уцелевшей части здания помещалась бухгалтерия продотдела.

Бухгалтерша Клавдия Петровна, запрокинув длинное лицо и прикрывая глаза серыми веками, «интересничала» с лысым гнилозубым агентом снабжения. Ее серые веки над выпуклыми глазами всегда напоминали Вальке тех кур, которых в кухне ощипывали для диетных больных.

— Мой муж был музыкант, а я бухгалтерша — такая игра природы, представьте себе! — говорила бухгалтерша, выгнув тощее тело и обеими руками поправляя волосы на затылке.

Валька фыркнула. Она никогда не кокетничала. С хорошими мужчинами не кокетничала, потому что их уважала, с плохими — потому что их презирала, а с теми, кто был ни то ни се, — потому что их не замечала. Кокетливых женщин она не понимала…

Она фыркнула еще раз, засунула руки в карманы и сказала нахально и весело:

— Скажите на милость, какие тут Цезарь и Клеопатра!

Историю о Цезаре и Клеопатре Валька прочитала вчера вечером. Она очень любила всякие новые слова и моментально «обезьянничала» их. Теперь она была рада случаю употребить новое слово и щегольнуть своей редкой осведомленностью:

— Клеопатра Петровна, почему вы не выписали вчера мед для Гришина?

— Я вам уже сказала, что ничего не буду выписывать после трех часов.

— А я вам уже сказала, что вы будете выписывать тогда, когда это надо тяжелым больным.

— Что вы тут командуете? Что вы из себя воображаете? Мне вздохнуть некогда.

— Интересничать вам есть когда.

— Это не ваше дело!

— Как это не мое дело, если у меня Гришин остался без меду?

Валька ругалась с великим азартом и аппетитом. За месяц диетной работы у нее выработался «ругательный рефлекс», а с бухгалтершей она ругалась особенно охотно, потому что не любила ее за лень и равнодушие к больным.

Если день проходил мирно и Валькин запал оставался неизрасходованным, она думала: «Чего это мне нынче не по себе? Словно недостает чего-то… Сходить разве в продотдел поругаться с бухгалтершей?..»

Поругавшись всласть и раздобыв меду, Валька отправилась в третье отделение.

По дороге ее нагнал лейтенант Вано и сказал ей с сильным грузинским акцентом:

— Валечка! Почему вы всегда бегаешь, Валечка? Вы даже не видишь, какой кругом красота!

У Вано были очень длинные, смуглые руки, которыми он энергично размахивал, помогая себе при затруднениях в разговоре.

Он улыбался, и улыбка его, как круги по воде, постепенно расходилась по всему лицу. Сперва дрогнули и смешно сморщились уголки губ, потом открылся сплошной ряд белых зубов, и широкая улыбка залила все лицо так, что даже уши отодвинулись куда-то к затылку.

Валька очень нравилась Вано.

Внимательная к больным, быстрая, строгая, всегда озабоченная девочка в стоптанных тапочках умиляла Вано и напоминала ему его сестер. Ему хотелось заставить ее улыбнуться, отдохнуть, хотелось купить ей новые тапочки и сделать для нее что-то доброе — благодарное, бескорыстное.