…Трясясь в бесконечном трамвае, то лязгающем, то дымящемся, то, как газовая камера, плотно заполненном похмельными выхлопами сограждан, я все повторял намертво вызубренные данные – статистические сведения о стране Алемания. Не овладев ими вполне, я мог бы вылететь из игры уже в первом раунде, поскольку невозможность сравнить надои молока в образцовом хозяйстве "Karlmarxdorf" с таковыми в совхозе-побратиме

"Карломарксовский" была чревата именно этим, что не входило в мои планы: мне нужна была долгая игра, богатая подробностями и деталями.

Перед входом в святая святых я поднял глаза к небу, невольно ища утешения и поддержки. Но серое линялое небо с беловатой, абсолютно круглой дыркой где-то сбоку наводило на мысль о прожженной общежитским "бычком" дешевой синтетической скатерке…

Это был громадный квадратный зал. Зодчим готических соборов и не снился такой эффект подавления. В голове моей, защищая ее от пустоты этого страшного вакуумного пространства, способного в любой миг разорвать на куски, замелькали отрывки из дурацких прибауток: "Как будет по-японски "кабинет начальника"?" – "Хата-хама". – "А

"секретарша начальника"?" – "Сука-хама". Но Всесветлым Ареопагом заправлял не японский бог, не япона-мать и даже не японский городовой, а плетка иных, куда более диких восточных деспотий.

Применяя стенобитные машины и камнеметательные аппараты, а также горящую смолу, полчища крыс, стаи ротвейлеров, мой горячечный мозг взялись таранить-осаждать грозные династии: Суй, Сунь, Вынь, Вий – что за дурота! вот лихоманка!!. Мне было страшно не само решение членов Всесветлого Ареопага – что все они опустят большой палец, я знал стопроцентно, – но процедура как таковая. В этой процедуре боялся единственно позора, потому что знал, что как раз Казнь

Позором, сравнимая лишь с Казнью Потопления в Чане с Нечистотами, традиционно применяется в Империи для таких парвеню, как я, – заигравшихся, посмевших дойти в своей игре до святая святых.

Я застыл возле дверей этого зала, где происходил торжественный прием в члены, повышения и раздачи наград. Мне довелось – и я запомнил это навсегда – собственными глазами видеть, как хранитель Глубочайшей

Чаши для Бакшиша переходил в хранители Подложной Печати, хранитель

Симпатических Чернил был торжественно назначен хранителем Циновки для Порки, хранитель Туалетной Бумаги (перескочив стадию хранителя

Сухой Чернильницы) переходил сразу в хранители Главного

Протокола – ну и так далее. Это действо было публичным, поэтому смотреть было дозволено также и черни. Поскольку церемония была отдалена от возможных зрителей расстоянием в девятьсот слонов, обзор был возможен лишь через специальную подзорную трубу, притом единственную и вдобавок дышащую на ладан, так что, окажись здесь несколько человек, ее бы не хватило на всех, да и доломали бы. Но мне повезло: никого, кроме меня, из черни не было. По обе стороны от входа грозно замерла кустодия: дюжина ражих желторожих нукеров с копьями, сагайдаками – и, судя по всему, булыжниками в карманах.

На противоположном конце зала, что мне было видно в подзорную трубу, алел гигантский стол в виде буквы "П". В самом центре горизонтальной его части, имея некоторую дистанцию с остальными упырями, сидели облаченные в ярко-зеленые с фиолетовым хитоны члены Президиума. За трибуной, спиной ко мне, лицевой частью к членам Ареопага, высился, стоя на специальной подставке, сам Председатель. Он был размером с макаку и абсолютно лыс. Он выкликивал номера Главных Янычарских

Заклятий, а члены Ареопага, в зависимости от выкликнутого номера, переворачивали страницы Уставной Книги (экземпляр лежал перед каждым) и пели.

Я так устал, что страх уступил место скуке. Я не знал, чем заняться, хоть плачь. Перечитывая лозунги, я уже сыграл сам с собой в анаграмму. Из слова "партия" получились: пар, пат, трап, ар, яр, тир, тип, пир. (Жаль, в те времена еще не в ходу были "парти" и

"пиар".) Потом я взялся считать общее количество пальцев на руках упырей в Президиуме – там были трех- четырех- и восьмипалые члены: количество перстов на правой и левой руках зачастую не совпадало; в зависимости от суммарного количества пальцев каждому упырю назначался базисный ранг. Я мог разглядеть даже их бородавки, даже лиловые наколки "ВАСЯТКА", или "КОЛЯН", или "ЗАМОЧУ ЗА МАРУХУ" со времен их мелкоуголовного прошлого; я видел даже желтые, искрошенные тюремным грибком ногти блатарей… Я загадал, что если получится чет, то… а если нечет…

Но вот действо наконец завершилось.

Дошел черед до меня.

Через невидимый громкоговоритель, от звуков которого зазвякали люстры, мне было велено пройти в другой конец зала – и встать в определенной точке между боковыми частями П-образного стола. Я двинулся по красной дорожке, от ужаса путая цифры гэдээровских молочных надоев с их же показателями по мясу и яйцам. Я шел и шел, – но казалось, не сдвигаюсь с места и нет конца этой дорожке, словно одновременно с моим прохождением ее откручивали и откручивали назад…

Наконец я все же достиг указанного мне места – и застыл там в специальной, предусмотренной ритуалом позе ("С Верой в Идеалы"). Но члены Ареопага, включая членов Президиума, находились от меня по-прежнему так далеко, что для задавания мне каверзных вопросов

(которых я ожидал в изобилии) и для моих затравленных ответов нам следовало бы общаться по телефону.

Председатель, уже облаченный в домашний шелковый халат с кистями, уютно покряхтывая, приставил к трибуне стул, вскарабкался на него – и с проворностью карлика сел на трибуну, свесив с нее, как тряпичная кукла, свои ножки. Он бросил вполне человеческий взгляд вниз, к подножию трибуны, на сверкающий златом прибор для курения наргиле (поднесенный ему дружественной восточной делегацией), и принял предписанную церемониалом собрания Непринужденную Позу.

Поскольку он восседал теперь сзади меня, это невольно усугубило мою неловкость и подставило под удар спину: на протяжении последующей процедуры я (с отчаянием понимая, что только ухудшаю свое положение – если его еще можно было ухудшить) крутил головой туда и сюда, как дурак, как задохлик-птенец в присутствии смакующего свою неторопливость кота.

Семейно улыбнувшись на три стороны и болтая тряпочной ножкой,

Председатель приступил к зачтению моей Смиренной Цедулки. (Здесь я изменяю свои "ф. и. о." – потому что даже сейчас, находясь совсем в ином времени и пространстве, нестерпимо хочу быть еще дальше.)

"Поступило заявление… от дерзателя второго курса, Штрейкбрехера Иуды

Иудовича… рожденного шестнадцатого февраля тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, в городе Красносодомске…"

В конце каждого смыслового отрезка он, вздымая глазки от бумаги, пытливо вглядывался в членов Ареопага, дабы удостовериться, что они готовы выдержать уготованные им Небом удары. После зачтения пунктов

"ф. и. о." он медленно проследил адекватность реакции. Реакция была адекватной: каждый из авгуров состроил рожу, изрекающую: "Ну и что?

Ничего особенного: у меня есть знакомый с похожей фамилией, но он хороший человек", – и одновременно было отчетливо видно, что при команде "Пиль!" все они сурово, но справедливо разорвут меня в клочья. Сейчас они ждали последней улики. Перед ее прочтением

Председатель сделал выразительную паузу – и, резко (как участник капустника, изображающий Иоанна Грозного) вздыбив бровки к самому темени, закончил: "…еврея по национальности".

Собрание остолбенело.

Кабы безногий позволил себе заползти в Имперскую Академию балета, он произвел бы гораздо меньший шок на тамошние эфиро-зефирные шедевры природы.

Насладившись эффектом, словно глотнув свежей, безо всяких там консервантов да презервантов крови, Председатель продолжил:

"Прошу разрешить мне поездку в дружескую Алеманию… на Лейпцигскую книжную ярмарку… продолжительностью с ^17 6 августа по 1 сентября… – тут он сделал паузу в духе "И. Грозный планирует замочить своего сына" и тяжко закончил: – Вклю-чи-тель-но".