Тем не менее в конце июля Екатерина вздохнула свободно. Она верила, что сберегла одновременно мир, государство и свою собственную власть. Именно тогда ей и представился второй шанс: взять на свой лад реванш над Австрийским домом, обеспечив корону для своего дорогого сына.

Со времени Совета 26 июня наметилась трещина между Месье и адмиралом. Принц однажды в течение долгого времени дожидался гугенота, говоря, что надлежит показать, какое расстояние отделяет победителя от побежденного. Какое расстояние, в сущности! Существовала явная несовместимость между разряженным, раскрашенным, надушенным молодым человеком с тяжким грузом браслетов и кальвинистом с седой бородой; между загадочной, грозной и гибкой кошкой и старым львом, никогда не отклонявшимся от своей дороги.

Истинный сын итальянского Ренессанса, Генрих окружал себя женщинами и фаворитами. Послы обвиняли его в развращенности вследствие общения с девицами, но подлинное влияние на него имел хитроумный герцог де Невер и кое-кто из молодых дворян, алчных, кичливых и задиристых.

Месье не на шутку был озабочен своим добрым именем, «ценил больше жизни» свою роль государственного мужа. Совет 26 июня наделил его прерогативой, весьма прочной и весьма опасной, поскольку, выступая от имени католической партии, он создавал препятствия политике своего суверена. В этом королевстве, охваченном анархией, он представлял собой одновременно главу победоносного большинства и главу оппозиции.

Благодаря должности главного интенданта он располагал еще одним видом значительной власти, подчиненной, правда, суровому контролю старой королевы. Опочивальня сына примыкала к матушкиной, и для любого посланника или полководца было неблагоразумно войти в одну, перед тем как показаться в другой.

Екатерина следила за своим «ненаглядным» не меньше, чем за другими детьми. Благодаря буйным амазонкам своего Летучего Эскадрона она могла следовать за движениями их мыслей и сердец, за самыми сокровенными их действиями. Генрих тоже не избежал этой тщательной слежки, от которой Карлу удалось избавиться на два года, так как он взял в любовницы гугенотку.

Обоих братьев учила жизненным премудростям Луиза де Ла Беродьер дю Руэ, одна из лучших агентов госпожи Медичи. Затем, в то время как старший искал убежища у Марии Туше, младший уступил другой Далиле, Рене де Рье, девице де Шатонеф, представительнице одного из первых домов Бретани, великолепному животному, породистому, пылкому и кипучему.

Филипп Депорт говорил об этой богине:

А Ронсар:

Рене де Рье, в сущности, мечтала когда-нибудь выйти замуж за красавца-принца, который уступал женщинам тем больше, чем женщины ему не уступали. Генрих гордился своей победой. Мадемуазель де Шатонеф воспламенила множество мужчин и знала, как оказывать удовольствие, от которого порой ее возлюбленный нетвердо держался на ногах, как замечали всегда бдительные послы.

Генрих, как правило, слыл циничным развратником. Не забавлялся ли он, протягивая женщинам кубок, украшенный непристойными изображениями? В действительности он не был тем «жеребцом», которого его мамаша громогласно расхваливала, и его сердце, полное противоречивых устремлений, оставалось пустым. Меланхолия, добычей которой он нередко становился, одолела его в один вечер, когда он танцевал на придворном балу. Именно тогда неотразимая Мария Клевская, достаточно хорошо ему известная, вдруг ослепила его.

Согласно одному, с трудом поддающемуся проверке рассказу, герцог вступил разгоряченный в гардероб и вытер лицо первым, что попалось под руку, а то была рубашка, которую Мария, равно обильно вспотевшая, уронила, когда переодевалась. И прикосновение этой ткани вызвало у него глубокое чувство.

Что касается Брантома, то он утверждает, будто королева-мать, питая упорную злобу к Конде, подтолкнула сына соблазнить юную девушку и тем самым опозорить перед свадьбой сына побежденного при Жарнаке. Эта версия не вполне приемлема.

Как бы то ни было, принца охватила безумная любовь. Марии Клевской было девятнадцать лет. Она представляла собой некоторого рода противоположность Шатонеф. Ее красота отражала чистоту, разумность, нежность настолько же, насколько роскошная бретонка вызывала плотское безумие. Генрих немало бравировал, когда изображал охотника за удовольствиями. По меньшей мере, часть его натуры взывала к мистической общности, к союзу душ, соответствующему рыцарским и религиозным идеалам. Перспектива брака с особой такого распущенного образа жизни, как Елизавета Английская, вызывала у него истинный ужас. И он уже немало сближался с женщинами, слишком опытными и слишком доступными, которых четыре года как старался решительно избегать.

Увлеченный еще недавно ветреницей и доступной любовницей, он вдруг впал в безумие и стал преследовать химеру. Мария пробудила в нем то, к чему он смутно стремился.

Все видели, что он охладел к студенческим радостям, вздыхает, глядя на луну, сочиняет элегии. Любые дела перестали его интересовать, он проводил часы в обществе прелестного создания.

Мария не смогла устоять против этого Нарцисса, более кичливого, чем иные бывалые вояки. Отдала ли она ему — Брантом утверждает, что да — сокровище, хранимое для своего супруга? Недавняя воспитанница суровой протестантки, Жанны д'Альбре, Мария жила ныне под опекой католика, не менее приверженного добродетели, герцога де Невера, своего зятя. Ее переписка свидетельствует о стыдливости, о чувстве долга, которые принимаются колебаться и отступать в этот момент. К тому же Генрих мог чувствовать себя поглощенным мистической любовью. Несомненно то, что ревность принялась снедать его после того, как он увидел, что его жуткий кузен Конде вот-вот похитит у него возлюбленную.

Словно малое дитя, он кинулся за помощью к Екатерине. Мать никогда и ни в чем ему не отказывала: она добьется Марии для своего карапуза. Он плакал, целовал прекрасные флорентийские руки. Ну, и его старания оказали ему плохую услугу. Чтобы удовлетворить каприз своего «орленочка», королева охотно предоставила бы ему всех придворных дам, но, пораженная тем, что обнаружилась страсть, столь внезапная, столь пылкая, она испугалась, что у нее появилась соперница. Итак, она воспротивилась своему сыну, подарила ему жемчуга, дабы его утешить, и решила поспешить с браком. На государственном уровне, разумеется, выдвигался ее любимый довод: нужно оторвать Бурбонов от адмирала; нужно не доставлять хищнику повода мстить Франции за срыв его воинственной политики.

Одним махом враждебность принца к Колиньи превратилась в открытую ненависть. Исключительное событие, которое внезапно довело его чувство до опасного пароксизма.

7 июля 1572 г. умер король Польши Сигизмунд-Август, последний Ягеллон, и нового короля надлежало избрать Сейму. Так открылось великое междуцарствие, которое за десять месяцев бурь и споров привело страну на грань гражданской войны. Так и смогла образоваться эта «монархия-республика», которой политики-гуманисты, вскормленные латынью, льстили, что она вернула к жизни установления Древнего Рима, когда они ограничивались тем, что удовлетворяли свой основательный вкус к анархии. Так готовилась бедственная историческая судьба Польши.