— Той ночью, когда я проломил голову грубияну в «Прекрасной Звезде», в вестибюле стояла дама в широком плаще и черной вуали, такой плотной, что я не смог разглядеть ее лица. — Как видите, я ответил дипломатично. — Может быть, то была дочь графа. Они часто ссорятся?

— Кто, граф с женой?

— Да.

— Бывает.

— А из-за чего?

— Это долгая история; поводом для ссор служат бриллианты графини. Очень дорогие — Ла Переллез оценивает их в миллион франков. Граф хочет продать их и перевести в ренту, которую она могла бы тратить по своему усмотрению. А графиня, их владелица, не желает их продавать, и причину этого нежелания она вряд ли когда-нибудь откроет графу.

— Но какая же тут причина? — я сгорал от любопытства.

— Мне кажется, она представляет, как хорошо будет смотреться в этих бриллиантах под руку со вторым мужем.

— Что? Ах, да. А граф де Сен-Алир — он хороший человек?

— Достойный восхищения и очень разумный.

— Я бы очень хотел быть представленным графу. Вы говорили, он так…

— Так удачно женат. Но они живут вдалеке от большого света. Время от времени он вывозит ее в Оперу или на публичные празднества, вот и все.

— Граф, должно быть, знает очень много о прежнем царствовании, помнит события революции?

— Да, он прекрасный собеседник для такого философа, как вы! К тому же после обеда граф ложится спать, а графиня любит прогуляться. Но, если говорить серьезно, граф давно удалился от шумного света и стал ко всему безразличен. Жена ему под стать — ничто, кажется, ее не интересует, даже… даже собственный муж!

Маркиз встал и собрался уходить.

— Не ставьте деньги на кон, — предупредил он на прощание еще раз. — Вскоре вам представится возможность очень выгодно вложить их. Через неделю-другую с молотка пойдут коллекции по-настоящему хороших картин. Они реквизированы у лиц, запятнавших себя участием в бонапартистской Реставрации. Вот тогда-то вы и покажете себя. На редкость выгодные торги! Поберегите средства для них. Я дам вам знать. Кстати, — он остановился в дверях. — Чуть не забыл. Наследующей неделе состоится развлечение, каких вы в Англии почти не знаете, — грандиозный бал-маскарад в Версале. Там будет весь свет — уже сейчас билеты идут нарасхват. Но, надеюсь, я смогу достать вам приглашение. Доброй ночи! До свидания!

Я свободно говорил по-французски и мог не ограничивать себя в расходах — таким образом, ничто не мешало мне вкушать все развлечения, какие может предоставить Париж. Два дня пролетели, как одно мгновение. На третий день, приблизительно в тот же час, ко мне снова зашел месье Дроквилль.

Любезный и добродушный, как обычно, маркиз сообщил мне, что костюмированный бал назначен на следующую среду и что он заказал мне приглашение.

— Какая досада. Боюсь, что не смогу прийти, — ответил я.

Он нахмурился и впился в меня угрожающим взглядом. Я не мог понять, что его так разозлило. Помолчав, он сердито спросил:

— Не соблаговолите ли, месье Беккет, объяснить причину вашего отказа?

Я немного удивился, но ответил чистую правду: в этот вечер у меня назначена встреча с двумя-тремя приятелями из Англии, мне трудно им отказать.

— И только-то! Вы, англичане, странный народ: где ни окажетесь, везде ищете встречи с грубиянами-соотечественниками, пьете английское пиво и жуете бифштексы. Попав в незнакомую страну, вы только делаете вид, что пытаетесь изучать ее народ и обычаи, на деле же пьянствуете, курите и чертыхаетесь друг с другом и возвращаетесь на родину такими же неотесанными, какими уехали, словно и не путешествовали по миру, а ошивались на ярмарке где-нибудь близ Гринвича.

Он саркастически рассмеялся и испепелил меня взглядом.

— Вот оно, — он бросил приглашение на стол. — Примите или выбросьте, как вам заблагорассудится. Вижу, я старался напрасно. Но имейте в виду, что человек моего положения редко дает себе труд выхлопотать некоторые привилегии для случайного знакомого, вы же отвечаете на мою заботу черной неблагодарностью.

Я не мог стерпеть такую дерзость? Я почувствовал себя оскорбленным, но тотчас раскаялся. Я допустил оплошность, невольно нарушил правила хорошего тона, принятые во Франции, — согласно этим правилам, жестокие и недостойные упреки маркиза находят, видимо, вполне основательное оправдание.

Обуреваемый самыми противоречивыми чувствами, я поспешил принести маркизу извинений: В конце концов мне удалось умиротворить его, случайного друга, который был столь бескорыстно любезен. Я заверил его, что постараюсь, чего бы мне это ни стоило, отказаться от договоренности, которой столь неудачно связал себя; клялся, что не хотел его обидеть, а всего лишь сказал, не подумав, и сожалел, что никогда не сумею достойно отблагодарить маркиза за несказанную доброту.

— Молю вас, ни слова больше. Не скрою, я рассердился на вас, однако выразил свою обиду в чересчур сильных выражениях, которые вы, надеюсь, по доброте душевной простите. Друзья мои хорошо знают, что нередко я говорю куда больше, чем следует, а потом раскаиваюсь. Надеюсь, месье Беккет, вы забудете, что однажды месье Дроквилль на мгновение вышел из себя, и мы останемся столь же добрыми друзьями, как прежде.

Он улыбнулся и протянул руку. Я сердечно, с уважением пожал ее. Теперь он был прежним радушным месье Дроквиллем, с каким я познакомился в «Прекрасной Звезде».

Мимолетная ссора лишь крепче сдружила нас. Маркиз порекомендовал мне заранее снять комнату в одной из версальских гостиниц, так как впоследствии сделать это будет нелегко, и посоветовал съездить для этого в город завтра же, не откладывая.

Я заказал лошадей на одиннадцать часов утра. Побеседовав еще немного, маркиз д'Армонвилль пожелал мне доброй ночи и торопливо спустился по лестнице, прижимая к лицу носовой платок. Я выглянул из окна — он вскочил в закрытую карету и скрылся из виду.

Назавтра я был в Версале. Не успев даже постучать в дверь «Отель де Франс», я понял, что прибыл чересчур поздно.

Площадь перед входом была запружена экипажами, и я не мог даже подъехать к воротам. Оставалось только выйти из коляски и проталкиваться между лошадьми. В фойе толпились господа и слуги. И те, и другие во весь голос орали на владельца гостиницы, а тот, вращая обезумевшими глазами, уверял всех вместе и каждого в отдельности, что во всем отеле нет не только ни единой свободной комнаты, но даже чулана.

Я выскользнул на улицу, оставив охрипшую толпу тщетно взывать к хозяину в напрасной надежде, что тот, если захочет, сможет им помочь, а сам сел в коляску и что есть мочи помчался в «Отель дю Резервуар». Подходы к двери были забиты столь же плотно, как ив предыдущей гостинице. Внутри творилось то же самое. Это было очень досадно, но что оставалось делать?

Пока я в фойе беседовал с хозяином гостиницы, мой не в меру услужливый форейтор мало-помалу подгонял лошадей наместо отъезжавших экипажей, так что в конце концов коляска оказалась прямо у гостиничного крыльца.

При таком расположении мне было очень удобно сесть в нее, однако отъехать оказалось весьма затруднительно. Экипажи стояли впереди, позади, и от проезжей части улицы нас отделяло не меньше четырех плотных рядов.

В те годы я отличался довольно острым зрением. Если до той минуты меня снедало лишь нетерпение, то представьте себе мои чувства, когда я заметил в открытом ландо, проезжавшем по узкой свободной полосе на противоположной стороне улицы, графиню в черной вуали и ее мужа. Лошади их едва плелись шагом, потому что впереди неторопливо катилась тяжелая телега, занимавшая почти всю ширину улицы.

Разумнее всего было бы спрыгнуть на тротуар и бегом обогнуть плотную череду колясок, отделявших меня от ландо. Но, к сожалению, в душе я скорее Мюрат, нежели Мольтке, и предпочитаю действовать напрямик, а не полагаться на хитроумную тактику. Невероятным прыжком я вскочил на заднее сиденье коляски, стоявшей рядом с моей, кувырком преодолел кабриолет, ухитрившись не разбудить дремавшего в нем старика с собакой, перешагнул, рассыпаясь в бессвязных извинениях, через боковую стенку открытой кареты, потревожив жаркий спор четырех джентльменов, и, наконец, свалился ничком на спины пары лошадей, которые тотчас же рванулись вперед и сбросили меня лицом вниз в дорожную пыль.