Он замолк.

- Прочь, непокорный сын! - вдруг крикнул он.

Антуан удивленно взглянул на отца. Однако эти слова были адресованы не ему. Значит, начинается бред? Больной, казалось, был вне себя, нижняя челюсть его угрожающе выдвинулась, лоб заблестел от пота, он даже вскинул обе руки.

- Прочь! - повторил он. - Ты забыл все, чем обязан мне, твоему отцу, его имени, его положению! Спасение души! Честь семьи! Есть такие поступки... такие поступки, которые касаются не только нас одних! Которые позорят все традиции! Я тебя сломлю! Прочь! - Кашель мешал ему. Он долго не мог наладить дыхания. Потом проговорил глухим голосом: - Господи, не знаю, простил ли ты прегрешения мои... Что ты сделал с сыном своим?

- Отец, - попытался остановить его Антуан.

- Я не сумел его уберечь... от чужого влияния! От махинаций гугенотов!

"Ого, уже до гугенотов дошло!" - подумал Антуан.

(Но такова была маниакальная идея старика, и никто так толком и не понимал, откуда она взялась. Вероятно, - так, по крайней мере, предполагал Антуан, - сразу же после исчезновения Жака, в самом начале розысков, из-за чьей-то оплошности г-ну Тибо стало известно, что в течение всего минувшего лета Жак поддерживал самые тесные связи с Фонтаненами в Мезоне. Именно с этих пор старик, не слушая ничьих увещеваний, ослепленный своей ненавистью к протестантам, а возможно, не забыв бегства Жака в Марсель в обществе Даниэля и, очевидно, путая далекое прошлое с настоящим, упорно перекладывал на Фонтаненов всю ответственность за происшедшую трагедию.)

- Куда ты? - снова крикнул он и попытался приподняться. Он открыл глаза и, видимо, успокоенный присутствием Антуана, обратил к нему затуманенный слезами взгляд. - Несчастный, - пробормотал он. - Его, дружок, гугеноты заманили... Отняли его у нас... Это все они! Это они толкнули его на самоубийство...

- Да нет, Отец, - воскликнул Антуан. - К чему мучить себя мыслью, что он непременно...

- Он убил себя! Уехал и убил себя!.. (Антуану почудилось, что старик шепотом добавил: "Проклятый!" Но он мог и ошибиться. Почему "проклятый"? Это же действительно бессмысленно.) Конца фразы он не расслышал - ее заглушили отчаянные, почти беззвучные рыдания, перешедшие в приступ кашля, но и кашель быстро утих.

Антуан решил, что отец засыпает. Он сидел, боясь шелохнуться.

Прошло несколько минут.

- Скажи-ка!

Антуан вздрогнул.

- Сын тети... ну помнишь? Да, да, сын тети Мари из Кильбефа. Хотя ты не мог его знать. Он ведь тоже себя... Я был еще совсем мальчишкой, когда это случилось. Как-то вечером из ружья, после охоты. Так никто никогда и не узнал... - Тут г-н Тибо, увлеченный своими мыслями, ушедший в воспоминания, улыбнулся. - ...Она ужасно досаждала маме песенками, все время пела... Как же это... "Резвая лошадка, гоп, гоп, мой скакун..." А дальше как? В Кильбефе во время летних каникул... Ты-то не видел таратайки дядюшки Никэ... Ха-ха-ха!.. Однажды весь багаж прислуги как опрокинется... Ха-ха-ха!..

Антуан резко поднялся с места; эта веселость была ему еще мучительнее, чем слезы.

В последние недели, особенно после уколов, нередко случалось, что старик в самых непримечательных, казалось бы, подробностях вспоминал былое, и в его уже ничем теперь не занятой памяти они вдруг ширились, как звук в завитках полой раковины. Он мог несколько дней подряд возвращаться к ним и хохотал в одиночестве, как ребенок.

С сияющим лицом он повернулся к Антуану и запел, вернее, замурлыкал странно молодым голосом:

Резвая лошадка,

Гоп, гоп, мой скакун,

Ла... ла... как же сладко...

Ла... ла... ла... табун!

- Эх, забыл дальше, - досадливо вздохнул он. - Мадемуазель тоже хорошо эту песенку помнит. Она ее пела малышке...

Он уже не думал больше ни о своей смерти, ни о смерти Жака. И пока Антуан сидел у его постели, старик, без устали вороша свое прошлое, вылавливал из него воспоминания о Кильбефе и обрывки старой песенки.

Оставшись наедине с сестрой Селиной, он сразу обрел свою обычную степенность. Потребовал овощного супу и без протестов дал накормить себя с ложечки. Потом, когда они вместе с сестрой прочитали вечерние молитвы, он велел потушить верхний свет.

- Будьте любезны, сестра, попросите Мадемуазель зайти ко мне. И соблаговолите также созвать прислугу, я хочу с ними поговорить.

Мадемуазель де Вез, недовольная, что ее требуют в неурочный час, мелко семеня, переступила порог спальни и остановилась в дверях, чтобы передохнуть. Как ни старалась она поднять глаза к постели, ей это не удавалось, мешала согнутая спина, и она видела только ножки мебели, а в тех местах, куда падал свет, потертый ворс ковра. Монахиня хотела было пододвинуть ей кресло, но Мадемуазель отступила на шаг, она предпочитала простоять на одной ноге на манер цапли хоть десять часов подряд, лишь бы не прикоснуться своими юбками к этим сиденьям, верным рассадникам микробов!

Обе служанки боязливо жались одна к другой, две еле различимые в полумраке фигуры, лишь временами на них падал отсвет разгоревшегося в камине огня.

Несколько секунд г-н Тибо собирался с мыслями. Ему было мало спектакля, разыгранного в честь Антуана, старика терзало неотступное желание добавить к нему еще одну сцену.

- Я чувствую, что мой конец уже недалек, - начал он, покашливая, - и я решил воспользоваться минутой затишья среди моих страданий... среди моих мук, посланных мне свыше... дабы сказать вам последнее прости.

Сестра, складывавшая полотенца, от удивления замерла на месте. Мадемуазель и обе служанки растерянно молчали. В мозгу г-на Тибо мелькнула мысль, что сообщение о его скорой кончине никого, в сущности, не удивило, и он поддался на миг чувству жестокого страха. К счастью для него, сестра, самая смелая из всей четверки, воскликнула:

- Но, сударь, вам с каждым днем делается все лучше, зачем же говорить о смерти? Вот доктор вас услышит.

При этих словах г-н Тибо ощутил, как крепнет его нравственная энергия. Он насупил брови и, махнув непослушной рукой, призвал болтушку к молчанию.

Затем продолжал, словно читая наизусть:

- Готовясь предстать перед небесным судией, я прошу прощения. Прощения у всех. Порой я без должной снисходительности относился к ближнему своему. Возможно, суровость моя оскорбляла привязанность тех... тех, кто жил в моем доме. Признаю это... Я ваш должник... Должник всех вас... Вас, Клотильда и Адриенна... В особенности вашей матери, которая сейчас прикована... которая, подобно мне, прикована сейчас к ложу страданий... и которая в течение четверти века давала вам великий пример служения... И в отношении вас, Мадемуазель, вас, которая...

Но тут Адриенна вдруг так отчаянно зарыдала, что больной встревожился и сам чуть было не расплакался. Он всхлипнул, но удержался и продолжал, выделяя голосом каждое слово:

- ...вы, которая принесли в жертву ваше скромное существование, дабы занять свое место у нашего осиротевшего очага... дабы следить, чтобы не погас светильник... наш семейный светильник... Кто был более, чем вы, достоин... заменить детям ту... которую вы воспитали?

В паузах между фразами из темноты доносилось дружное женское всхлипывание. Спина старушки согнулась сильнее обычного, голова непрерывно покачивалась, губы тряслись, и в тишине казалось, будто она слегка причмокивает.

- Благодаря вам, благодаря вашим неусыпным заботам наша семья смогла продолжать идти своей дорогой... своей дорогой под взором господним. Перед лицом всех приношу вам свою благодарность; и к вам, Мадемуазель, обращаюсь я с последней своей просьбой. Когда наступит роковой час... - Потрясенный собственными словами, Оскар Тибо был вынужден замолчать, чтобы побороть свой страх, сделать паузу, поразмыслить о своем теперешнем состоянии, прочувствовать благотворную передышку после укола. Он продолжал: - Когда пробьет роковой час, препоручаю вам, Мадемуазель, прочесть вслух ту самую чудесную молитву, помните "Отходную к... к светлой кончине", которую... помните? - мы с вами читали... у одра моей бедной жены... в этой же самой спальне... под этим же самым распятием...