Они вместе быстрым шагом молча вышли из опустевшего здания, где по-прежнему гулял ветер.

Когда они очутились на мирной улице Ульм, Жаликур заговорил более дружественным тоном.

- Очень бы хотелось быть вам полезным. Псевдоним показался мне довольно прозрачным: "Джек Боти". Разве нет? К тому же я узнал почерк, я как-то уже получил письмо от вашего брата... Я сообщу вам все, что знаю, хотя знаю не так уж много. Но сначала объясните мне... Почему он ушел?

- Почему? Я и сам не мог обнаружить ни одной веской причины. Брат натура страстная, беспокойная, скажу - даже мечтатель. Все его поступки в той или иной мере способны сбить с толку. Кажется, знаешь его как свои пять пальцев, а он завтра совсем иной, чем был вчера; и так постоянно. Надо вам сказать, сударь, что в четырнадцать лет Жак уже бежал из дома: в один прекрасный день удрал и прихватил с собой приятеля, мы нашли их через три дня на пути в Тулон. В медицине - а я медик - такая патологическая страсть к бегству уже давно описана и классифицирована. На худой конец первое бегство Жака можно было считать проявлением такой патологии. Но теперешнее его исчезновение, длящееся целых три года... И, однако, мы ничего не обнаружили, ничто в жизни Жака не могло объяснить его уход: казалось, он вполне счастлив, спокойно проводил вместе с нами каникулы, блестяще выдержал экзамены в Эколь Нормаль и в начале ноября должен был приступить к занятиям. Одно ясно, бегство не было задумано заранее, потому что он не взял с собой никаких вещей, ушел почти без денег и захватил только бумаги. И ни с одним из друзей не поделился своими планами. Зато послал ректору письмо, извещавшее о том, что учиться он не будет, я сам это письмо видел, оно датировано тем же числом, когда он ушел из дома... Как раз тогда я уезжал на два дня, и во время моего отсутствия Жак исчез.

- Но... Ваш брат, если не ошибаюсь, вообще колебался, поступать ли ему в Эколь Нормаль или не поступать?

- Вы так думаете?

Жаликур не поддержал разговора, и Антуан не стал настаивать.

Всякий раз, как он вспоминал эти трагические дни, его охватывало волнение. Тогдашняя поездка, о которой он только что упомянул, была путешествием в Гавр: Рашель, "Романия", боль разлуки. А в тот день, когда Антуан еле живой вернулся в Париж, все в доме было вверх ногами: накануне ушел брат, отец бушевал, упрямился, известил полицию, вопил: "Он покончит с собой!" - однако ничего больше выудить из него не удавалось. Семейная драма срослась с драмой любовной. Впрочем, теперь Антуан должен был признать, что эта встряска оказалась для него спасительной. Упорное стремление найти след беглеца прогнало иное наваждение. В госпитале работы было по горло, и все свободное время Антуан бегал по канцеляриям префектуры, в морг, в частные агентства. Приходилось со всем справляться одному: с болезненной, все усложняющей тревогой отца, с отчаянием Жиз, дошедшей до такого состояния, что он опасался за ее здоровье, с визитами друзей, с ежедневной почтой, расспросами агентов, брошенных во всех направлениях, даже за границу, и то и дело подававших ложные надежды. А в результате эта жизнь на износ в тот момент спасла самого Антуана. И когда после долгих месяцев напрасных трудов пришлось отказаться от розысков, оказалось, что он уже привык жить без Рашели.

Шагали они быстро, однако это не мешало Жаликуру поддерживать беседу. Молчание не входило в кодекс его вежливости. Говорил он на разные темы и на все одинаково легко и дружественно. Но чем становился он любезнее, тем больше, как казалось Антуану, он клал расстояние между собой и собеседником.

Они дошли до площади Пантеона. Не замедляя шага, Жаликур поднялся на пятый этаж. На лестничной площадке старый джентльмен подобрался, снял шляпу и, сделав шаг в сторону, пропустил первым Антуана так, словно дверь вела в Галерею зеркал.

В прихожей приятно пахло овощами, очевидно, готовили рагу. Жаликур, не задерживаясь, церемонно провел гостя через гостиную, примыкавшую к рабочему кабинету. Маленькая квартирка была забита инкрустированной мебелью, пуфами, обтянутыми штофом, безделушками, старинными портретами. Рабочий кабинет темная тесная комната казалась слишком низкой, так как вся задняя стена была занята роскошным гобеленом, изображавшим встречу царицы Савской с Соломоном; гобелен не умещался целиком на стене; пришлось подвернуть края, и персонажи значительно выше человеческого роста очутились без лодыжек и упирались в потолок своими диадемами.

Жаликур пригласил Антуана сесть. А сам опустился на плоские и порядком выгоревшие подушки бержерки, стоявшей против письменного стола из красного дерева, где все валялось вперемежку, - тут он работал. Между двух подушек, на фоне темно-оливкового плюша его закинутая назад голова, костистое лицо, крупный горбатый нос, срезанный лоб и особенно белоснежные, словно бы напудренные локоны были вполне под стиль всей обстановки.

- Ну-с, - сказал он, крутя перстень, слишком широкий для худого пальца, - ну-с, я поделюсь сейчас с вами тем, что сам постараюсь вспомнить... С вашим братом наши отношения начались через корреспонденцию. В то время должно быть, года четыре-пять назад - ваш уважаемый брат, очевидно, готовился поступать в университет. Припоминаю, он писал мне о моей книге, которая как раз вышла в свет в те далекие времена.

- Да, - подтвердил Антуан. - "На заре века".

- По-моему, письмо сохранилось. Меня поразил его тон. Я ответил, даже пригласил его зайти ко мне, но он не зашел - по крайней мере, в то время. Ждал вступительных экзаменов, чтобы мне представиться: и вот здесь-то начинается вторая фаза наших отношений. Весьма короткая фаза, всего час беседы. Ваш уважаемый брат явился ко мне поздно вечером, явился неожиданно, было это три года назад, как раз перед началом учебного года, другими словами, в первых числах ноября.

- Как раз перед самым своим бегством!

- Я его принял; я всегда принимаю молодых визитеров. До сих пор помню его лицо, энергичное, страстное, а в тот вечер даже какое-то лихорадочное (Жак показался Жаликуру тогда чересчур экзальтированным и даже чуточку фатоватым). Он не знал, какое решение принять, и пришел посоветоваться со мной: следует ли поступать в высшее учебное заведение и благоразумно окончить курс? Или, может, лучше избрать другой путь? - впрочем, он сам, на мой взгляд, не умел еще хорошенько его определить, и, думаю, дело сводилось к тому, чтобы отказаться от экзаменов, работать как вздумается, писать...

- Ничего этого я не знал, - пробормотал Антуан. Ему припомнилась его собственная жизнь в течение месяца, предшествовавшего отъезду Рашели, и он в душе упрекнул себя, что совсем забросил тогда Жака.

- Признаться, - продолжал Жаликур чуть кокетливо, но даже и это ему шло, - признаться, я не слишком ясно теперь припоминаю, что ему тогда присоветовал. Должно быть, уговорил его не порывать с университетом. Это было бы естественнее всего. Для юношей его склада все, чему мы там учим, в сущности, вполне безобидно; такие сами инстинктивно выбирают то, что нужно; им присуще - как бы получше выразиться? - ну, что ли, вольнодумство высокого полета, поэтому-то они и не позволяют водить себя на помочах. Университет гибелен лишь для робких и совестливых. Короче, мне тогда показалось, что ваш уважаемый брат пришел просить моего совета просто для проформы, а сам уже принял решение. Вот это-то и свидетельствует о подлинности призвания, раз голос его столь силен. Не так ли? Говорил он со мной об университетском духе как таковом по-юношески резко, о дисциплине, кое о ком из профессоров и даже, если память мне не изменяет, о своей жизни в семье, о жизни общественной. Вас это удивляет? А я очень люблю молодых. Благодаря им я старею не слишком стремительно. Они сразу угадывают под моей личиной профессора литературы старого неисправимого поэта, с которым можно без обиняков обмениваться мыслями, и ваш уважаемый брат, если не ошибаюсь, тоже не отказал себе в этом удовольствии... Мне люба нетерпимость юности. Если юноша бунтует против всех и вся, это хороший знак, особенно если бунт этот у него в крови. Мои ученики, те, что добились чего-то в жизни, все без исключения были из непокорных, из тех, кто, по выражению господина Ренана3, моего учителя, входит в жизнь "с кощунством на устах"4. Но вернемся к вашему уважаемому брату. Не помню уж, как мы с ним расстались. Помню только, что назавтра, а может быть, на второй день, я получил от него письмецо, которое храню до сих пор. Неискоренимая привычка коллекционера...