- Сашенька… - говорила мама, - довольно, Сашенька. Ты опять не выспишься.

Я ложился и уже в кровати перебирал в памяти, обо всём ли попросил бога.

Рано утром, захватив ранец с книгами, я спешил в синагогу на раннюю молитву. Синагога была пропитана затхлым, никогда не выветривающимся запахом старых, пропылённых книг и нюхательного табаку. В полутьме тускло мерцали оплывшие толстые свечи над пюпитром кантора, перед доской с десятью заповедями. Огромные шкафы хранили пожелтевшие, старые книги талмуда и свитки торы в плюшевых и бархатных чехлах.

На всём лежал густой, вечный слой пыли.

Два десятка евреев в белых с чёрными полосами выцветших покрывалах, с большими чёрными кубиками на лбах и кистях волосатых рук, раскачивались в молитве, протяжно подпевали кантору ноющими голосами, изредка били себя в грудь, ожесточённо плевали на пол и растирали плевки ногой.

Я сбрасывал ранец, быстро наизусть произносил слова молитв. Потом подходило время для кадыша. Я пробирался ближе к кантору и вместе с другими сиротами (иногда их собиралось человек пять-шесть, были между ними и солидные, бородатые люди) выкрикивал слова заупокойной молитвы, опять и опять славя имя бога. Так должно было продолжаться целый год. Триста шестьдесят пять дней. И в каждый из этих трёхсот шестидесяти пяти - по три раза.

Я кончал читать кадыш. Все говорили «аминь» и расходились по своим делам.

Для того чтобы молитва дошла до бога, на ней должно было присутствовать не менее десяти человек - миньён.

Бывали дни - евреи запаздывали. Я стоял в синагоге, дрожа от нетерпения: до начала занятий в гимназии оставались считанные минуты.

Наконец я скороговоркой выкрикивал молитву и стремглав выбегал из синагоги.

…Самым большим врагом моим был учитель пения, чистописания и немецкого языка - Фёдор Иванович Сепп. Говорили, что он, несмотря на своё немецкое происхождение, состоял в «Союзе русского народа». Я не представлял себе назначения этой организации. Но когда и сейчас вспоминаю Фёдора Ивановича - высокого, худого, с остроконечной бородкой (в классе его звали Козлом),- ненависть закипает во мне.

У нас в приготовительном классе было всего четыре еврейских мальчика, попавших в гимназию по процентной норме. Для трёх из этой четвёрки у Фёдора Ивановича была задумана сложная система издевательств. Не трогал он лишь одного - Веню Розенблюма.

- Ну, Аронштам, - спрашивал Сепп маленького, худенького Изю Аронштама, сына городского аптекаря, - как дела с касторкой? - и подмигивал классу.

Многие приготовишки смеялись. Только плотный, коренастый Ваня Фильков, мой приятель и сосед по парте, сын учителя городской школы, сжимал кулаки и жарко шептал мне:

- Вот сволочь! Вот гадина!

- Ну и тетрадь! - издевался Сепп, показывая всему классу тетрадку Аронштама, испещрённую бисеринками неровных букв. - Ты что, пером писал или клизмой?

…Швейцар гимназии в расшитой золотом ливрее, глядя на меня, неодобрительно чмокает. Я взлетаю вверх. Высокие коридоры пусты. Занятия начались.

В страхе открываю дверь. Первый урок - чистописание. Фёдор Иванович ходит между партами. Он делает вид, что не замечает меня. Я долго стою у двери, не решаясь пройти на своё место. Ваня Фильков сочувственно моргает мне. Я легонько кашляю. Фёдор Иванович оборачивается, словно только теперь замечает меня.

Он изумлённо раскрывает глаза и разводит руками:

- Ах… господин Штейн!… Господин Штейн оказал нам честь - посетил наши занятия. Здравствуйте, господин Штейн!

Смешки слышатся в разных местах класса. Я вижу, как заливается на первой парте Веня Розенблюм. Мне обидно и горько. Сердце сильно бьётся. Я так бежал! Но я молчу…

- Извините, что мы начали без вас, господин Штейн! - продолжает издеваться Сепп. - Вы были так заняты. Вы зажигали свечки в синагоге…

И опять смешки… Я прохожу на своё место. Лицо моё горит.

- Ничего, Саша, ничего! - тихо шепчет мне Ваня Фильков.

- На два часа без обеда! - кричит учитель чистописания.

Иногда после занятий мы уходили с Ваней Фильковым на большие песчаные отмели, тянувшиеся вдоль реки. Осень стояла хорошая, тёплая. Мы сбрасывали ранцы, ложились на песок и фантазировали.

- Вот было бы хорошо, если бы твой папа был у нас вместо Фёдора Ивановича! - мечтал я.

- Ну да, жди! -угрюмо замечал Ваня. - Так его и пустят в гимназию!

- А что, если бы Козёл вдруг умер?

«Нельзя ли попросить об этом бога на вечерней молитве?» - думал я.

Солнце ласково грело. Вода журчала у самых наших ног. Мы скоро забывали и о Фёдоре Ивановиче, и о наших обидах. С увлечением сооружали гигантские, как нам казалось, плотины, выкапывали широкие каналы и возводили над ними мосты.

Мы строили города из песка и щепок. Как радовались мы, когда первый бумажный кораблик гордо прошёл по широкому каналу и пришвартовался в главном порту!

Солнце на горизонте уже коснулось реки, когда Ваня всплеснул руками:

- Саша! Ведь ты опоздаешь на молитву!

Ваня любил меня и тоже немного боялся божьей кары.

Я в ужасе вскочил и помчался вверх, в гору. Ваня Фильков, схватив наши ранцы, бежал рядом со мной. Позади остался наш чудесный игрушечный город с портами и каналами, наш собственный мир - без синагог, без молитв и без Козла.

Холодный осенний дождь лил третий день без передышки.

Я сидел с Ваней Фильковым над арифметическим задачником Малинина и Буренина. Молодого, весёлого математика Владимира Андреевича Сенченко мы очень любили и уроки для него готовили всегда с особой тщательностью. С помощью Ваниного отца мы благополучно справились с задачей о встрече пешехода с велосипедистом на перепутье между двумя городами.

Выучив наизусть басню Крылова «Мартышка и Очки», мы несколько раз прочли её вслух друг другу и посмеялись над незадачливой обезьяной. Потом просмотрели картинки «Астрономии» Фламмариоиа, лежащей на столе Ваниного отца, и сложили книжки в ранцы.

Тогда-то в мирной квартире Фильковых запахло пороховым дымом. Вчера ещё бывший Аустерлицем, большой чёрный стол сегодня стал Бородином. Прославленные герои Отечественной войны, бряцая оружием, выехали на Бородинское поле.

Наполеоном Бонапартом был я, Кутузовым - Ваня Фильков. Сотни деревянных фигурок всевозможных форм и размеров - наши великие армии - расположились на столе по всем правилам тактики.

Маршал Ней - полосатый колышек от настольного игрушечного крокета - обозревал свои войска с высокого юбилейного тома истории Отечественной войны. Маршал Даву - шахматный конь - скакал перед фронтом моей личной, наполеоновской, гвардии.

Блестящие мои войска были готовы к бою. Они ещё ничего не знали о жутком холоде березинской переправы и последних залпах ватерлооского сражения.

Наступил день генеральной битвы.

Я видел, как на другом конце стола совещался Михаил Илларионович Кутузов со своими генералами.

Высокая, тощая фигура Барклая де Толли (кегельный двухголовый король) возвышалась над всеми.

И я приказал своим бомбардирам открыть огонь.

Я во весь голос подавал команду, едва успевал менять пистоны в пушках, сложными манёврами направлял войска и тыл противнику.

У Кутузова накопился огромный запас кегельных шаров, то есть ядер. Мудрый старик понимал значение ка-лнбра в нашем сражении. Он послал в атаку лучшие свои войска под командой Дениса Давыдова. Партизан Денис Давыдов полюбился мне давно. Читая книги об Отечественной войне (усиленно издававшиеся в 1912 году, в дни столетней годовщины), я больше всего восхищался его подвигами. Хотелось бы иметь его сейчас в своих войсках… Но я был Наполеоном Бонапартом, и даже при согласии генерала Кутузова (я бы его уговорил!) мы не могли столь грубо исказить историческую действительность.