— Чиик!

Я дотронулся до его лба.

И с отвращением отдернул руку. То же ощущение промерзшего камня, к тому же еще и липкого, будто только что из сточной канавы.

— Тсс! Осторожно, молодой господин!

Я живо обернулся: в двух футах от моего лица свесился через перила Лампернисс.

— Осторожно, молодой господин, Грибуан возвращается!

— Что это? — тихонько спросил я, указывая на омерзительное изваяние из плоти.

Лампернисс захихикал.

— Это ничто!

— И все-таки?

Лампернисс продолжал смеяться.

— Тебе стоит лишь спуститься в сад — сразу же, как только мамаша Грибуан закончит с ним уборку. Знаешь дощатый сарай, где сам Грибуан хранит рыболовные снасти? Да? Так вот, приподними сети. Но я предупреждаю, это — просто ничто… ничто…

Поскольку мое недоумение и недовольство только усилились, Лампернисс вновь принял таинственно-доверительный вид, как и в тот раз, когда мы поднимались на чердак.

— Ничтожество… а когда-то он был большим, был великим. Это животное вздымало горы так же легко, как сегодня таскает ведра старухи Грибуан. Опьяненный мощью и гордыней, он поднял самый грозный из всех бунтов на свете! Чиик… Чиик… — и трупы побежденных соскальзывали в пропасть. Чиик… Чиик… — едва ли громче крика умирающей пичуги!

Внезапно он прекратил посмеиваться и проворно скрылся — Грибуан возвращалась.

Я отступил в тень и через минуту вновь услышал «Чиик! Чиик!» этой странной, недовоплощенной креатуры.

После полудня я последовал совету Лампернисса.

Сарай находился у высокой стены, ограждавшей просторный парк Мальпертюи; дверь, снабженная замком и щеколдой, была приоткрыта.

В углу, рядом со сломанной тачкой и кое-какими садовыми инструментами, лежали рыболовные снасти папаши Грибуана. В другом углу высилась кипа старых потемневших сетей крупного плетения.

Я приподнял их, и рука моя дрогнула, коснувшись высокой шапки из грубого войлока.

Чиик лежал скрючившись, словно хотел занять поменьше места, холодный и недвижный.

— Я же говорил вам: ничто.

За спиной у меня стоял Лампернисс и потрясал чем-то вроде заржавленного гарпуна.

— Ничто… ничто… смотрите-ка!

Прежде чем я успел перехватить его руку, гарпун угодил прямо в застывшее лицо.

Я испуганно вскрикнул, заслышав змеиное шипение: Чиик оседал, съеживался, исчезал прямо на глазах.

— Вот видите! — ликовал Лампернисс.

Среди сетей, плетенных из толстой темной веревки, валялось нечто вроде сморщенной кожи и перепачканный чем-то липким грубый шерстяной балахон.

— Лампернисс, — взмолился я, — мне просто необходимо знать, что здесь произошло?

— Я всего-навсего показал, что он был… ничем, — расхохотался Лампернисс.

И тут же снова сделался угрюмым и настороженным.

— Достойная раба участь… Ба! Филарет, этот бесчестный лакей Кассава, займется им, если овчинка еще стоит выделки, — пробормотал он, устремляясь прочь.

Я вернулся в дом; уже поднявшись на крыльцо, я почувствовал на щеке ледяную ласку: в сумерках кружились первые снежные хлопья.

Канун Рождества наступил без радостного волнения в преддверии великого праздника. Утром я застал кухню темной и холодной — очаги были мертвы. Элоди не откликнулась на зов — она тоже ушла, не прощаясь, не оглядываясь даже на то, что было ей здесь дорого.

В полдень Грибуаны подали омерзительно приготовленную пищу, к которой никто не притронулся. В воздухе витало что-то смутное: страх, мучительное ожидание, предощущение несчастья — кто знает?

Самбюк скрючился на своем стуле и походил на тощую озлобленную ласку, изготовившуюся к последнему укусу. Кузен Филарет уставился на меня тяжелым взглядом блеклых зеленоватых глаз, но меня наверняка не видел.

Дамы Кормелон превратились в недвижные тени — они сидели против света, и я не различал их лиц.

Тетя Сильвия тяжело привалилась к спинке стула и спала с открытым ртом, блистая золотыми зубами.

Эуриалия…

Ее стул был пуст — а ведь я мог поклясться, что еще минуту назад она сидела на своем обычном месте в мрачном одеянии кающейся грешницы и глядела в пустоту, а может быть, упорно изучала рисунок скатерти или своей тарелки.

Я обернулся: Грибуаны стояли наготове у столиков с десертом; возможно, отсвет от выпавшего за окном снега придал их лицам столь отвратительный белесый оттенок.

Снегопад уже несколько дней укутывал весь мир пеленой безразлично-терпеливого ожидания, но сегодня лишь редкие хлопья кружились в воздухе.

Мне вдруг страстно захотелось сбросить оцепенение, сковавшее всех нас, и я с неимоверным трудом ухитрился выдавить несколько слов:

— Завтра Рождество!

— Бам-м!

Оглушительно пробили стенные часы.

Внушительно водруженный супругой Грибуан, покоился на столе пудинг с изюмом, который никто не спешил отведать.

Я заметил, что взоры всех присутствующих прикованы к этому тяжелому и несъедобному кондитерскому произведению.

— Бам-м! — повторили часы.

Пудинг покоился на большом блюде тусклого олова, украшенном литыми фигурками; мое внимание привлекла одна из них.

Это оловянное блюдо часто выставлялось на стол во время десерта, однако никогда не вызывало у меня — да и ни у кого другого — особого любопытства; сейчас же, казалось, оно сделалось средоточием тоскливого ожидания, коему я тщетно пытался найти объяснение.

— Бам-м!…

Отзвенел последний удар — три часа — и словно послужил сигналом для темных сил, затаившихся в Мальпертюи.

— Агх!…

Был ли то вздох или хрип — в любом случае этот звук единодушно издали все сидевшие за столом, — будто лопнули невидимые оковы, мучительной тревогой сдавившие грудь?

Вздох облегчения при виде угрозы, наконец-то воплотившейся в нечто материальное?

Хрип ужаса перед первым проявлением инфернального гнева? — Фигурка отделилась от оловянного блюда.

Я увидел маленького человечка, толстенького и, казалось, увесистого, будто в нем сохранилась оловянная или свинцовая тяжесть; лицо его, хоть и величиной с наперсток, своим уродством обжигало взгляд. Воздев руки в жесте лютой ненависти, он бежал по скатерти прямо к Филарету — и тут я заметил, что у человечка не хватает кисти одной руки.

Таксидермист сидел не шелохнувшись, с выпученными глазами, разинув рот в отчаянном беззвучном призыве на помощь.

Чудовищный карлик уже приближался к Филарету, как вдруг, рассекая воздух, на него обрушилась чья-то гигантская рука.

Послышался тошнотворный звук раздавленного яйца, и большое багровое пятно лучистой звездой расползлось по белоснежной материи.

Грозная карающая десница вернулась в вечный сумрак — складки на одеянии Элеоноры Кормелон.

На Самбюка напал приступ судорожного смеха, от которого скорчило его поношенное тельце, и пена выступила у рта.

— Отличный удар! — просипел он сквозь икоту.

— Заставьте его замолчать, Грибуан! — прогремел приказ.

И Розалия Кормелон повелительно простерла руку, огромную и грозную, как у ее старшей сестры.

Древообразный силуэт Грибуана отделился от стены.

Я видел, как он нагнулся, открыл рот, и его дыхание огненной струей обрушилось на тщедушную скрюченную фигурку доктора… а после — только кучка пепла причудливой формы дымилась на кожаном сиденье.

Я заорал что было сил.

— Сон, кошмар… ради Бога, разбудите меня!

Фантасмагорический вихрь закружил все вокруг; фигуры валились друг на друга, их очертания растекались. Три дамы Кормелон, спеленутые в единую компактную массу, катились, подскакивая, мимо — огромный шар черного тумана, в котором кишело что-то неразличимое, но ужасное. Несколько мгновений я видел умоляющее выражение на мертвенно-бледном лице кузена Филарета, затем на месте умиротворенно дремлющей тети Сильвии вынырнула светящаяся физиономия Грибуана.