Ко мне подошел Ансельм Грандсир и завел довольно необычную для него речь.

— В это время года такая буря прямо-таки удивительна, кто хоть немного знает море. Похоже, тут даже стихии подчиняются силам, недоступным нашему разумению. На этом проклятом острове кроется какая-то тайна…

— Да уж! — ответил я. — Возможно, мы ищем нечто не совсем обычное.

— Черт подери! — прорычал капитан. — Значит, я правильно чуял неладное… Нам обещали неплохое вознаграждение. Я не сразу клюнул, но когда тебе оплачивают все труды вне за висимости от конечного результата… Да, видать, цель-то уже рядом. Ну и как тут все-таки не подумать о премии посолиднее…

Я прикидывал, к чему он клонит, а сам помалкивал. И тут он треснул по столу кулаком, точно кузнечным молотом.

— Когда простой моряк не знает, что к чему, колдун как раз и сгодится; твой куманек, что водит дружбу с дьяволом, наверняка подрассказал тебе всякого разного, прежде чем навязать нам твою мерзкую рожу.

— Вы изволите говорить о почтенном сеньоре Кассаве? — мягко осведомился я.

— Так он назвался, этот тип, что нам платит, — скептически отозвался капитан. — Не похож он на человека, готового разбрасывать свои экю направо и налево.

— Да уж, разумеется…

— Давай-ка по делу, Дуседам, — загремел он, — если не хочешь, чтобы твоя требуха пошла на корм рыбам!

Я улыбнулся, ибо за вспышками гнева видел беспокойство и нерешительность — он готов был подчиниться если не требованиям моим, то желаниям.

— Почтенный сеньор Кассав, — продолжил я, — мне представляется человеком удивительным. Он еще молод, но обладает познаниями ученого старца; полагаю, он искушен во многих науках, даже самых тайных. Я сам много учился, господин Ансельм, знаю латынь, греческий и даже молодые языки мира. Через чтение я познакомился с историками и врачами, гуманистами, бенедиктинцами и алхимиками. Ценой бессонных штудий мне дано было познать спагирию, некромантию, геомантию и другие науки, относящиеся к сферам черной, красной и белой магии. Но я почувствовал себя жалким невеждой рядом с сеньором Кассавом, чье знание коренится в мудрости самого отдаленного прошлого и простирается к арканам будущего.

На случай, если бы мы обнаружили то, на что он надеялся, он наделил меня кое-какими возможностями, по сути дела довольно ограниченными, коими мне угодно будет воспользоваться с осторожностью и благоразумием.

— Ну тогда… — начал было Грандсир. Его прервал крик дозорного.

— Туман рассеивается! Мы бросились на мостик.

Море успокоилось как по волшебству; облака, стремглав убегающие к западу, обнажили чудесную лазурь аттического небосклона. И тут, словно сраженные безумием, матросы заметались по палубе, испуская дикие вопли. О нет, Анахарсис не солгал — доказательством служит смерть троих матросов нашего экипажа: их убил страх.

Стоя на поросшем травой пригорке, подняв руку в знаке власти, коему научил меня почтен ный сеньор Кассав, я произнес грозные заклятия. И в страхе содрогнулось предо мною небо, и, стеная, подчинилась преисподняя.

До конца ли завершена наша невероятная миссия?

Нет; и я содрогаюсь при мысли о том, что Смерти подвластны любые высоты, а моя власть простирается лишь над тем, чем она пренебрегла.

О! Какие божества впали в жалкое рабство, каким безграничным могуществом, способным низвести гору в горстку песчинок, наделил меня великий Кассав!

В путь! Поднять все паруса! Бежим отсюда морскими просторами, страшась, что силы тьмы, разгневанные неслыханным грабежом, бросятся за нами по следу кильватера.

Мы передали Кассаву ГРУЗ!

Проклят… тысячу раз проклят дом, где святотатственной рукой осмелился он разместить такой ГРУЗ.

Мальпертюи — так зовется дом сей.

И снова в бегство, хотя теперь отягощенное полученным за труды златом.

Есть ли на свете уголок, где можно в безмятежных наслаждениях потратить это золото без ведома Неба и Ада?

Следуя своему обыкновению, я и здесь сделаю краткое отступление.

Дуседам Старший больше не получит слова.

Не могу не содрогнуться при мысли о расплате, какую должен был понести этот дерзкий нечестивец; полагаю тем не менее, что заступничество Дуседама Младшего могло в какой-то мере смягчить ужасы геенны, выпавшие на долю его кровного родича.

Бедный аббат Дуседам, представляю себе его страдания и ужас в тот день, когда в руки ему попали эти пожелтелые листы, исписанные предком.

После, немного успокоившись, он, вероятно, потянулся к своей любимой трубке и долго курил ее — молча, глядя в никуда.

Как наяву вижу его в зимний день неизвестно какого года — насколько можно понять, некоего шестого января.

Перед ним длинные ряды книг в розовых отсветах по прихоти пламени, танцующего в большом открытом камине. Здесь все его великие молчаливые друзья, готовые обогатить пытливый ум исследователя: Эпиктет, Теренций, святой Иоанн Златоуст, святой Августин, святой Раймонд де Пеньяфорт, святой Фома Аквинский, Скалигер… а с роскошной псалтирью святого Григория соседствует грозная книга Еноха в переводе Роулинсона.

Вечер Богоявления темен, ливневые шквалы сменяются пронзительным ветром, и лишь доносящиеся отголоски детского пения освящают его.

«Вечер чуда, — наверное, прошептал аббат, — когда самое неистовое буйство стихий не может затмить сияние Звезды… Осветит ли она мой скорбный путь, лежащий во мраке?… Увы, я, недостойный человек и жалкий грешник, не смею надеяться на лучшее!»

Он сворачивает страницы и, печально качая головой, вкладывает их в оловянный футляр тонкой работы — лежащий теперь передо мной.

«А когда, наконец, я открою то, что сочту истинной историей зловещего Мальпертюи, спасу ли я тем самым заблудшие души от власти Лукавого? Позволит ли Господь мне, своему недостойному служителю, споспешествовать Славе Его, вернув сии души на Небо Его?»

… И вижу: Дуседам Младший погружается в мучительные раздумья, а в очаге медленно умирает огонь, и дружеская улыбка книжных переплетов меркнет в ночи.

После нескольких листков, оставленных Дуседамом Старшим, с которыми читатель только что познакомился и которые, вероятно, в небольшой мере прояснят происшедшее, я поместил продолжение воспоминаний Жан-Жака Грандсира.

Меня разбудил отдаленный шум, схожий с дыханием исполинской груди.

Незнакомая комната: светлая, со стенами, сложенными, словно из снежных плит, и с оконными переплетами, блестящими, как перламутр.

Тепло, будто в гнезде у щегла, когда в поисках птичьих яиц засунешь туда руку, — светлое пламя весело танцевало за решеткой переносной железной печки.

Из соседнего помещения послышались шаги, и сквозь полузакрытые веки я увидел незнакомую женщину, краснолицую, пышущую здоровьем. В комнате она не задержалась, только взяла со стола блюдце, вытерла донышко у чашки и вышла, причем на какое-то мгновение ее огромный зад заслонил от меня весь дверной проем, будто плотоядно поглотил пространство.