Я плашмя лежал на очень холодном столе, надо мной висела люстра с множеством рожков — в каждом по массивной свече витого воска, и все они горели ровным высоким пламенем, разливая мягкое золотистое сияние.

Голос кузена Филарета удалось признать сразу, но самого его я не видел: в поле зрения оказался лишь потолок с глубокой лепниной, где притаились бархатные тени, да еще самый дальний угол комнаты.

— Голову повернуть ты не можешь, а потому не видишь компанию, куда в скорости попадешь. Небось порадуешься встрече с ними; ладно уж, коли сам неподвижен, так и быть, покажу их тебе.

Послышалось пыхтение, будто кто-то изо всех сил раздувал тлеющую головешку, затем несколько раз что-то мягко ударилось о потолок.

Пламя свечей затрепетало.

Три тощие фигуры прибились к потолочным балкам; премного довольный кузен Филарет расхохотался и хлопнул себя по ляжкам.

— Вот они, голубчики… Узнаешь, не правда ли? Жаль только, не в моих силах сейчас заставить их повыкаблучивать кое-что, а не просто плясать по потолку этакими надутыми пузырями — впрочем, они и есть пузыри.

В его голосе звучало сожаление.

— И впрямь жалость берет. Я-то не из их числа… Лампернисс так мне прямо и заявил при оказии. Ах, чтоб его… К сожалению, не имею права отправить его в вашу компанию — у него, видите ли, привилегии! Ну, а с тобой…

Он замолчал, и его молчание длилось вечность.

— Насчет тебя мне толком не сказано… честно говоря, и сейчас не знаю — я, видишь ли, Кассаву был верный слуга, а доверенностью своей он меня не почтил; представляешь, уже несколько недель без дела сижу — ты-то понимаешь мои мучения. За тебя никто отчета не потребует, милый мой малыш, ведь поручили же мне толстого Чиика — а его-то случай не так прост, если верить перепуганным Грибуанам. Ладно, ладно… добрые времена вернулись к славному кузену Филарету, наконец-то поработаем — заживем вовсю и насладимся радостями бытия.

Я услышал серебристый перезвон инструментов и склянок.

— Гм, гм… — бурчал он, — надо бы поспешить, а то опять вмешается эта… тварь, она-таки хапнула у меня тетушку Сильвию!

Отличный был материал, да попробуй поработай со статуей, настоящей такой — твердокаменной!

Вновь звяканье склянок и стальных инструментов.

— А бедняга Самбюк, подумать только… Я-то любил его и хотел было законсервировать навечно. Какое там! Только пепел остался, вот ведь незадача; грубо сработано, по-моему!

— Ну, пора и за дело… Вроде как табаком потянуло, видно, опять где-то близко этот бездельник аббат шныряет. Не надейся — он не за тобой здесь шастает, я-то знаю, чего ему надо — только не дождется. Скоро уже и ночь на Сретение.

Тут я, наконец, увидел кузена Филарета.

Он облачился в халат из перекрашенной ткани и то размахивал длинным отточенным скальпелем, то пробовал его на ногте большого пальца.

— Скоро и ты к ним отправишься, — продолжал он, тыкая в сторону плясунов, толкущихся под потолком. — Вот только, увы, оставить тебе голос, как Матиасу Крооку, не удастся. Не я решаю… а вот он, видать, тоже в привилегированных ходил, хоть мне его и уступили… И вообще не мое дело решать всякие загадки, я человек простой.

Рука со скальпелем зависла над моим горлом и на мгновение замерла. Страха не было, напротив, меня охватило блаженное предчувствие спокойствия, великой безграничной безмятежности.

Но поблескивающее лезвие не опустилось.

Внезапно оно судорожно дернулось раз и другой, будто руку, нацеленную на мое горло, вдруг поразил испуг или паника.

Затем рука неожиданно исчезла из моего поля зрения и появилась физиономия Филарета.

Он был изжелта-бледен, в выпученных глазах застыло выражение гнусного страха. Кривящийся, сведенный испугом рот вперемежку с икотой выбросил умоляющие слова:

— Нет, нет — не хочу! У них нет такого права…

Где-то слегка скрипнули петли открывающейся двери.

Филарет успел пролепетать:

— Я человек простой… Дядюшка Кассав сказал…

Челюсть у него щелкнула, словно с силой захлопнули крышку кастрюли, и черты лица удивительным образом начали меняться.

В один миг жизнь словно вытекла из глаз, и в них отчетливо отразилось желтое пламя восковых свечей, глубокие морщины избороздили щеки, в них залегли тени, лоб заблестел, как полированный мрамор.

Он покачнулся и исчез с моих глаз.

Послышалось тяжелое падение и оглушительный грохот расколовшегося камня.

Рядом со мной раздался голос:

— Не смотри! Закрой глаза!

Нежные, словно шелк, пальцы легли на мое лицо и закрыли веки.

Снова заскрипела дверь: легкие удаляющиеся шаги.

Чары, приковавшие меня к столу чучельщика, рассеялись. Я приподнялся, дружеская рука помогла мне встать.

Я узнал эту руку…

— Айзенготт!

Он стоял рядом, в своем знакомом обличье — зеленый сюртук, ниспадающая на грудь борода — и пристально смотрел мне в глаза.

Но привычная суровость сменилась странным волнением: мне показалось даже, что в его глазах блеснули слезы.

— Ты спасен! — воскликнул он.

А я, в отчаянии перебивая себя, заспешил:

— Зачем меня вернули сюда, в этот проклятый дом? Ведь я вас узнал там, у моря, — это вы доктор Мандрикс, вы велели мне вернуться…

Он по-прежнему смотрел на меня бесконечно печальными огромными глазами, и с губ его сорвалось одно лишь непонятное слово:

— Мойра!

Я с мольбой протянул к нему руки.

— Кто вы, Айзенготт?… Вы внушаете страх, а ведь вы не злой, как многие из живших здесь.

Он тяжело вздохнул, и на краткий миг волнение, даже отчаяние проскользнуло по бесстрастному, точно восковая маска, лицу.

— Я не могу тебе открыть… Еще не истек срок, мое несчастное дитя.

— Я хочу уехать, — разрыдался я. Он тихонько кивнул.

— Ты уедешь… Ты покинешь Мальпертюи, но, увы, Мальпертюи будет преследовать тебя всю жизнь, такова воля…

Он замолк, но его прекрасные сильные руки дрожали.

— Чья же воля, Айзенготт?

Во второй раз я услышал это загадочное слово:

— Мойры!

И он склонил голову, словно согбенный неодолимой силой.

— Я хочу поскорее уйти! — нарушил я молчание.

— Хорошо, только дай мне руку, позволь вести тебя, и не открывай глаза, если хочешь избегнуть воистину страшной участи.

Я подчинился, и мы переступили порог: по лестнице я спустился, держась за своего загадочного покровителя; под нашими шагами гулко отзывались каменные плиты.

Внезапно мы остановились, и я почувствовал, что сам Айзенготт вибрирует всем телом.

Издалека, откуда-то из глубины ночи, доносилось мрачное и грозное песнопение.

— Барбускины! — в ужасе воскликнул Айзенготт. — Они идут! Они все ближе! Они вышли из смерти!

Он трепетал, как хрупкое деревце на ветру.

— Неужели вы боитесь их? — спросил я, понизив голос.

Ответом мне был вздох.

— Нет, не их, — пояснил он, — а того, что они несут мне… небытия!

Свежий ветер пахнул мне в лицо, звуки гимна внезапно затихли.

— Мы выбрались на улицу! — обрадовался я.

— Да, только не открывай глаза!

Еще долго мы шли молча рядом, пока Айзенготт не разрешил осмотреться.

Я стоял у таверны Бетс: за шторой в окне слабо светился огарок свечи.

— Иди, дитя мое, мир вернулся к тебе, — сказал Айзенготт, выпуская мою руку.

Я удержал его:

— Там, на берегу моря, я видел отца и… Слова застряли у меня в горле.

— И глаза Нэнси, — с трудом пробормотал я. Он яростно потряс головой.

— Замолчи!… Замолчи! Ты видел лишь призраки, отражения сокрытого. Если бы великие силы, правящие миром, так и оставили их призраками для тебя, дитя мое!

Он покинул меня столь быстро, что в сумерках я даже не заметил, куда он направился.

Я толкнул дверь в таверну: Бетс встретила меня с четками в руках, спокойно улыбаясь.

— Ты ждала меня?

— Разумеется, — сказала она просто, — я знала — ты скоро вернешься, и надо ждать; все это время я молилась.

Я бросился в ее объятия.