Голос повторил бесконечно печально, так что сердце мое сжалось:

— Мойра, вразуми меня!

— Что сие означает?… — вскричал я, уже всерьез встревоженный.

Я отодвинулся назад вместе с моим стулом, направив свет лампы на ближние полки, заставленные псалтирями.

Возле полок с книгами виднелся высокий недвижный силуэт.

Луч света сначала озарил сложенные руки — крупные, прекрасной формы, и длинную серебристую бороду. Затем осветилось благородное и печальное лицо.

— Кто вы? Вы не здешний… Как вы проникли сюда, с какой целью? — на одном дыхании проговорил я.

— Я ждал; что ж до моего имени, можете звать меня Айзенготт.

— Боже мой! — только и произнес я в растерянности.

И осенил себя крестным знамением. Ночной гость вздрогнул.

— Ничего, — сказал он тихо, — ваше знамение не страшно мне, я людям не желаю зла.

— Да будет так, — несколько успокоенный, я неожиданно испытал к незнакомцу доверие, — помолимся вместе!

Он вновь содрогнулся, но тихим шагом подошел ближе, и я смог разглядеть его лучше.

Навечно останется загадкой, почему при этом все мое существо захлестнула волна безмерной скорби.

— Несчастный, — воскликнул я, — неужели вам отказано в божественном утешении молитвой, доверьтесь мне: кто вы? Могу ли я вам помочь?

Он пристально смотрел на меня, и глаза его мерцали, подобно звездам.

— Да избавит вас Тот, Кого вы призываете, от этого знания, ибо вы навсегда лишитесь покоя!

В этот миг яростный шквал обрушился на монастырские стены: неистово скрежетали обезумевшие флюгеры, ставни сорвались с крючков, злобно били в окна, ревели дождевые потоки. В ту же секунду небо озарила гигантская вспышка молнии; за окнами бушевала сплошная водная стихия — торжествовали взбунтовавшиеся первоэлементы.

Незнакомец воздел к небу мощные длани в грозном жесте приказания или заклятия.

— Вот она, буря… — возгласил он. — На ее чудовищных крыльях мчатся силы несказанного ужаса. Они близятся, еще мгновение, и они будут здесь! Служитель Галиенянина и его торжествующего креста, моли своего господина о помощи!

Красивая, крупной лепки рука опустилась мне на плечо, и я почувствовал, сколь тяжка эта длань, будто отлитая из металла.

И ослепительнее, чем бороздящие небо молнии, вспыхнуло откровение.

— Айзенготт! Это он — Зевс! Бог богов!

Я ждал проявления мощи, быть может, устрашающего возврата былого величия и всемогущества.

Но взгляд его выражал лишь безмерную печаль: сердце мое едва не разорвалось, и слезы невольно выступили на глазах.

— Поспешим, — мягко, но твердо сказал он. — Необходимо помочь Жан-Жаку Грандсиру.

В этом голосе звучала не просьба, в нем рокотало приказание — я не противился, хотя тревога и нежелание подчиняться усилились. Я молча последовал за ним по коридорам, где метались разбуженные монахи, бормоча спасительные молитвы или испуганные причитания.

Здание монастыря содрогалось в самом своем основании, в потоках огня небесного вкупе с грозными громовыми раскатами слились твердь небесная и твердь земная; сорвало одно окно, и в зияющую брешь хлынула черная волна.

Дважды неистовые порывы ветра валили меня с ног, пока мы добрались до комнаты больного.

Юноша приподнялся на своем ложе, взгляд его, исполненный ужаса, был устремлен в бушующее небо.

Айзенготт бросился к нему:

— Не смотрите! Опустите глаза! Жан-Жак, казалось, не слышал. Айзенготт схватил с кровати покрывало и набросил больному на голову.

— Сделайте же что-нибудь, нельзя смотреть… пусть он не видит!… — взмолился старец.

В коридоре слышались паническая беготня и голос перепуганного брата Морена:

— Дьяволы! Дьяволы!

Железная длань Айзенготта снова тяжело легла на мое плечо.

— По моему приказу опустите глаза, не смотрите на небо, иначе лишитесь зрения. Пока же смотрите, и, возможно, вам будет дано понять.

Его речь была столь мощной и величавой, что я, отринув робкое нежелание повиноваться, обратил взор в небо, куда указывала повелевающая десница Айзенготта.

А там вели битву молнии, и в поднебесье пламенел свет ярче дневного, подобный раскаленному зареву жаровни.

— Смотрите! — повелел Айзенготт. И я увидел.

Три устрашающих силуэта, три кошмарных видения, коим нет имени в языке человеческом, порождение сокровенного адского лона, рассекая пространство, неслись на крыльях, огромных, словно парусная оснастка корабля. Дважды удалось различить их лица, и дважды у меня вырвался вопль ужаса. Эти искаженные бешенством мертвенно белые личины были сведены корчей демонической ярости — а вокруг них кошмарным ореолом извивались бесноватые змеи.

Айзенготт пронзительно рассмеялся.

— Узнаете ли вы их, отец Эвгерий? Эвмениды! И этих чудовищ привез Ансельм Грандсир великому Кассаву! Эвмениды! Тисифона, Мегера… Алекто[9]. Дамы Кормелон, если вас так больше устраивает! Они жаждут завладеть Жан-Жаком…

В когтях крылатых монстров появились гигантские пылающие факелы. Чудовища уже мчались в опасной близости, так что слышно было яростное шипение змей.

Вдруг Айзенготт отпрянул назад.

— Предстоит борьба! — услышал я его шепот. Из глубин неба родились очертания существа, чей неспешный полет устрашал еще более, нежели невероятная стремительность трех названных инферналий.

Видение было словно соткано из молочно-белых вспышек — в нем вдруг явился лик. Но какой?… Подобной устрашающей красоты не скрывала более тайна мироздания.

Бесшумно и величественно видение парило над беснующимися дочерьми Тартара.

Поначалу те как бы замедлили свой полет, но мгновение — и они в едином порыве ринулись навстречу. В этот момент перед ними раскрылся лик бледного огня.

— Не смотреть! — прогремел Айзенготт.

И своей белоснежной рукой резко закрыл мне глаза.

Раздался тройной вопль, безумный крик боли… оглушительный грохот неслыханного человеческим ухом падения.

— Все кончено! — услышал я шепот рядом.

Я открыл глаза: небо опустело, лишь на севере к горизонту стремглав падала большая звезда.

И вдруг откуда-то, словно издалека, донеслось слабое рыдание:

— Эуриалия!

Айзенготт отчаянно вскрикнул.

— Проклятие!… Он видел! Я повернулся к больному.

На ложе никого не было: Жан-Жак стоял посреди комнаты — лицо, словно высеченное из холодного мрамора, было поднято к тихому небесному своду.

Я бросился к нему, но тут же в страхе отдернул руки — я коснулся мраморной статуи, безжизненной и бездушной.

Ледяными каплями пали в молчание слова Айзенготта:

— Так умирают те, кто поднял взгляд на Горгону!

Вокруг меня все завертелось, и обезумев, вырываясь от удерживающих меня, я бросился бежать по коридорам с надрывным воплем:

— Горгона! Горгона! Не смотрите на нее!

Я, — а читатель мрачной истории Мальпертюи не удостоит меня иного имени, нежели «вор из библиотеки Белых Отцов», и я смиренно принимаю это ругательное наименование, — я приближаюсь к завершению моего рассказа.

Лишь отдельные блики света — увы, слишком редкие, — удалось нанести неуверенной, трепещущей кистью на темные стены Мальпертюи и еще более темные судьбы его обитателей.

Передо мною лежит целая стопа пожелтелых листов, вовсе не использованных в повествовании, — продолжение рукописи Дома Миссерона.

В этих страницах слишком мало достойного упоминания, к тому же они почти не связаны с Жан-Жаком Грандсиром и Мальпертюи.