Седьмого ноября Абзац почел за благо уйти из дома пораньше, пока празднование годовщины великого Октября не набрало обороты. Хозяин квартиры, которого все звали дядей Федей, до сих пор хранил в комоде засаленный партбилет и считал себя одним из немногих оставшихся в строю настоящих коммунистов. Зюганова и иже с ним он называл бандой жуликов и трепачей, а всех остальных – и левых, и правых, и умеренных, и радикалов – именовал просто и незатейливо: сволочами и кровососами. Политическая активность и сознательность дяди Феди заметно обострялась пропорционально количеству выпитого и достигала своего апогея в дни революционных праздников – седьмого ноября и первого мая.

За неимением боевых и трудовых наград в такие дни он пришпиливал к лацкану своего засаленного мятого пиджака крупный значок с изображением профиля вождя мирового пролетариата и наливался портвейном до тех пор, пока его одутловатая, вечно небритая физиономия не приобретала милый его сердцу оттенок кумача.

Именно поэтому Абзац ушел из дома, как только услышал, что дядя Федя, бренча стеклотарой и напевая «Интернационал», направился в гастроном.

Дождя, к счастью, не было, но проезжая часть и тротуары все еще влажно поблескивали – ночью выпал иней, чтобы растаять под лучами утреннего солнца. Неторопливо шагая по Остоженке в сторону площади, он курил первую за день сигарету и прикидывал, где можно дешево и в то же время вкусно перекусить. Перекусить ему в последнее время хотелось непрерывно, из чего следовало, что с такой жизнью пора кончать. Нужно было что-то делать, причем быстро – привыкать к нищете Абзац не хотел.

Впереди над крышами домов блестели сусальным золотом купола Храма Христа Спасителя.

По тротуарам, лениво уворачиваясь от ног прохожих, бродили жирные московские голуби. В сторону Зубовского бульвара с воем и улюлюканьем промчался милицейский «форд», неразборчиво рявкая громкоговорителем на зазевавшихся водителей и пешеходов. Абзац проводил его равнодушным взглядом и пошел дальше.

Из коммерческого магазина, небрежно зажимая под мышкой квадратную бутылку «Блек Лейбл», торопливо вышел какой-то тип в длиннополом плаще и свободно болтающемся шелковом шарфе. Бутылка с янтарной жидкостью на какое-то время приковала взгляд Абзаца. Не так давно он не мог и часа прожить, не отхлебнув из плоской карманной фляги глоточек жидкого янтарного пламени. Теперь это осталось в прошлом – так же, как и многое другое. Абзац не знал, грустить ему по этому поводу или радоваться. Пожалуй, это все-таки было грустно: мечты, желания и даже простенькие удовольствия со временем умирали, засыхали и неслышно опадали на землю, как мертвые осенние листья, оставляя после себя лишь пустоту и невнятную печаль полустершихся от частого употребления воспоминаний.

"Ба, – подумал Абзац, – да я становлюсь сентиментальным! Это надо же, до чего может довести человека пустое брюхо… Того и гляди, начну слагать вирши и пачками таскать их в молодежные журналы. Авось, что-нибудь напечатают и даже дадут немного денег. Как там было у Ильфа и Петрова? «Работал киллером Гаврила, он бизнесменов убивал. Клиента уложив в могилу, Гаврила бабки получал…»

Тип в длиннополом плаще подошел к поджидавшему его у бровки тротуара серебристому «лексусу» и распахнул дверцу, по-прежнему зажимая под мышкой бутылку виски. Абзац автоматически проводил его взглядом, споткнулся и на секунду замер посреди тротуара в нелепой позе, во все глаза глядя на сидевшую на переднем сиденье женщину.

В следующее мгновение он выпрямился, заставил себя отвести взгляд от лобового стекла чужой машины и прежней неторопливой походкой двинулся вперед, чувствуя неприятную слабость в ногах. Все-таки мир тесен, думал он, адским усилием воли удерживаясь от того, чтобы обернуться и бросить последний взгляд на ту, что сидела в машине. Она всегда любила кататься и могла часами напролет предаваться пассивному созерцанию, сидя на переднем сиденье движущегося сквозь сутолоку городских улиц автомобиля. Только раньше она каталась на «ягуаре», за рулем которого сидел Абзац, а теперь, значит, ее возят на «лексусе»… Что ж, подумал он, вот и обнаружилось еще кое-что, не подверженное изменениям. Имеется в виду приверженность Лики к дорогим автомобилям и мужчинам, пьющим скотч. Уверен, сама она продолжает каждый вечер наливаться шампанским. Судя по «лексусу» и скотчу, на «Советское» она не перешла и по-прежнему ящиками закупает «Дом Периньон».., Он все-таки не выдержал и обернулся, но увидел только широкий серебристый багажник, мелькнувший в потоке уличного движения и сразу же заслоненный грязной кормой какого-то автобуса. Впрочем, память услужливо воскресила знакомый образ: нежный овал лица в обрамлении коротких, выкрашенных в неизменный платиновый цвет волос, ореховые глаза и подвижные пухлые губы, всегда готовые сложиться в милую улыбку или округлиться от удивления. Она относилась к той редкой породе людей, которые могут пройти по любой грязи, не замарав ног. А может быть, подумал Абзац, это только казалось? И казалось-то, наверное, только потому, что она никогда в жизни не ступала по грязи – рядом всегда оказывался кто-нибудь, готовый на руках перенести ее через любую трясину.

«А вот это ты, приятель, со зла, – укорил он себя. – Это ты с голодухи… Чем она-то виновата? Или ты думал, что она станет тебя дожидаться, сидя у окна? Ты ведь исчез, ничего ей не объяснив, да еще и обидел ее на прощание. Так что она, как говорится, в своем праве. Да и вообще, никто ничего никому не обещал…»

И все-таки встреча оставила неприятный осадок.

Мимо, как на экране, промелькнула частичка его прошлой жизни, и оказалось, что там все по-прежнему – «лексусы», красивые женщины, шотландский виски, бриллиантовые серьги и шампанское «Дом Периньон». Изменился только он, и даже не изменился, а просто выпал из привычного хода вещей, как чемодан из переполненного багажника, и остался валяться на пыльной обочине – помятый, испачканный, всеми забытый и никому не нужный.

"Ха-ха, – возразил он сам себе. – Хо-хо! Кто это здесь ненужный? А за кем охотится половина московских «быков»? Вот уж кому я нужен до зарезу!