Иногда в гости к Мэрилин заезжал на чай, переговорив предварительно по телефону, Николай Николаевич, директор той злосчастной бойни. Директору было под шестьдесят, жена у него была на семь лет старше, и он ее с собой не приводил. Детей у них не было. Спиртное директор не пил уже много лет, а чай с Машей под горящими углями майской Большой Медведицы – попивал с удовольствием. Мэрилин было интересно вот так с ним пообщаться. Днем они общались совсем по-другому.

Он был крепкого телосложения, роста – так себе, брился под полный ноль. Лицо – квадрат с мелкими и частыми морщинами, почти невидимыми. Нос – прямая картошка. Глаза темно-коричневые и черные, с проседью, брови. Директор, было видно, следил за собой. Протирал лицо лосьоном, выщипывал из носа волосинки. Был всегда выбрит и попахивал хорошей туалетной водой. Короче, мужик, как и положено. Даром, что не пил. Да, кстати, и не курил. Так, брал иногда сигарету в зубы, набирал в рот дыму и, поморщившись, выдувал его от себя подальше. Вместе со стрессом. Такая была у него уверенность. Мужик-то мужик – но, учитывая невидимую ментальную ауру, приходящую порою с годами, но не ко всем, Коля (так он просил его называть) сумел накинуть на себя вроде и не присущего ему шарма. Иногда, когда молчал и грустно глядел в глаза, он смахивал на стареющего контрабасиста. Для его полного, законченного профиля порою не хватало этого большого, загадочного инструмента.

Чай пили на веранде в облаках жасмина.

Мэрилин физически ощущала его пылающее либидо, скованное доспехами воли. Мэрилин! Красавица Мэрилин! Только вовсе не имеющий в крови мужской составляющей смог бы спокойно пить с тобою чай в теплую майскую ночь. На веранде, открытой со всех сторон и воспарившей к небу, на котором пылали кострами горящие майские звезды. Зачем ты соглашаешься на такие встречи? Ты хочешь посмотреть в живое зеркало? Тебе мало себя самой на всех изображениях во всех комнатах? Это скучно – кусок холодного стекла? Это – скучно. А вот – живое, такое близкое, волнующееся от каждой мелочи, от одного даже взгляда, в котором – неверя-неверя себе самому – мелькает далекая, но надежда на молодость, на любовь, на счастье, на вечность, на вечную вечность! Вот это зеркало! Да, Мэрилин! Вы знаете толк в искусстве обольщения себя собою! Посредством чего угодно. Вы гипнотически глядите на себя глазами контрабасиста, и счастливый нарциссизм выстреливает в Вас Вашими чувствами к Вам. Брависсимо! Это искусство.

– …Ну, как вам моя заварка, Николай Николаевич? Здесь не просто чай, здесь букет! Сама собирала.

Ее шепчущий голос под сенью звезд был не просто голос. Это было божественное средоточие очень многих и весьма не простых величин; неосознанно контрабасист это чувствовал, а сознательное ему и не было нужно. Она брала от его взгляда свое, но он в ответ – свое. И то, что брал он, было несопоставимо с ее приобретениями. Однако этого не сознавал никто из них. Понятия здесь были не к месту.

– Великолепно, великолепно! Вы знаете… великолепно! Я люблю чай. Я часто его пью, на кухне. Ну, а у вас, вот так… Ну, не знаю, что более и сказать. Великолепно!..

– Я тоже люблю чаевничать.

Вдали ухнул филин. В коровнике затопотали коровы. Звуки каких-то насекомых призывно переливались в темноте. В глубине жасмина огнями вспыхивали светлячки. Где начало? Где конец? Начало всегда реально. Конец всегда нереален. Они посидели еще с полчаса. Неторопливо поговорили ни о чем. Николай Николаевич изучил всю грудь Мэрилин, которую та и не прикрывала почти. Так, чуть-чуть. Да еще халат этот: случайно иногда распахивался немного, выпуская всплеск неясного мгновения, и закрывался снова. Ноги ее были закинуты одна на одну прямо перед глазами контрабасиста, неторопливо проводящего свой органный пункт в контексте ночи. Волосы распущены по плечам. А губы в алой помаде по-детски приоткрыто доверялись своему зеркалу напротив.

…Наступил нереальный конец чаепития. Николай Николаевич откланялся, сел в джип и уехал домой. К жене.

Вот так иногда проходили чаепития.

Все же Маша была не совсем та, за кого принимал ее Николай Николаевич. Ну, да он и не одинок в такого рода ошибках. В свои 23 года она вполне адекватно реагировала на природу мира, очень тщательно отделяя то, что вне, от того, что внутри. Ее ангельская внешность уже сбила с толку пару пройдох француженок из контрразведки крупного мирового синдиката. Тем и в голову не могло прийти, что эта юная девочка – агент их коммерческого противника. И те, болтая о косметике, мужском стриптизе и лесбийской любви, позволили поставить себе на тело микровидеочипы. Что привело к провалу их синдиката на важнейших рынках, падению акций и исчезновению данного предприятия как конкурента. Это была очень серьезная победа «Транстриумвирата», но свою посильную лепту внесла и Мэрилин.

Ну, а в общем это разные жизни – здесь и там. Сидя ранним утром на веранде коттеджа, Маша была спокойна, нетороплива и, можно даже сказать, вечна. Мычали коровы, пели птицы, жуки ползали по листьям и, подминая аккуратненько все это под себя, время неторопливо тянуло, протягивало через вечность это спокойное коровье мычание и на ступеньках сонное сидение юной принцессы урбанистических джунглей.

Очнувшись от дремы, она сонно посмотрела на двор. Друзья пастухи выгоняли стадо на пастбище. Гнали за охранный периметр, на участок хорошей, сочной травы метрах в пятистах, возле леса. Посередине двора стоял бык. Он просто стоял и, повернув голову, смотрел на нее. Их глаза встретились. Это были не глаза животного. Прошло пять, потом десять секунд. По телу Мэрилин пробежала неясная дрожь, трепетная волна. Глядя в глаза, держащие ее, как на цепи, она захотела скинуть всю одежду. Этот порыв был настолько сильным и ясным, что Мэрилин лишь силой воли заставила себя встать и зайти в дом. Резко обернувшись, посмотрела на быка. Тот глядел. В его глазах была только спокойная уверенность. Это был взгляд силы, молодости, надежды и зова. Зова куда-то.

Вот это да!

Маша присела в кресло. Едет крыша! От скуки, наверное, или эти фокусы с зеркалом ударили по психике. Она снова украдкой взглянула на быка. Тот стоял на месте. Красавец! Прямо не бык, а Элвис Пресли прикинулся быком, как Зевс перед Европой, и сейчас выдаст свою коронную любовную песнь.

Неожиданно бык, глядя Мэрилин в глаза, спокойно издал низкий-низкий звук, от которого у нее окаменела грудь, и все кругом потемнело, завертелось и исчезло. Замелькали пальмы, какие-то гигантские деревья, текла большая голубая река, отражая лазурное небо. Над рекой летела стая птиц, и она была одной из них. Стая сделала плавный разворот над рекой и спланировала прямо на воду. Они плыли вниз по течению, их окружали большие розовые цветы. Впереди реку переходило стадо. И черный бык, ее бык, выйдя из воды, смотрел на птицу Мэрилин. Он стоял на берегу, весь влажный, сверкающий и спокойный. Она сложила крылья и поплыла к нему. Ей нужны были только эти глаза, она плыла только к ним, она была частью его. Он смотрел на нее мягко, и неожиданно опять издал свой низкий-низкий звук.

…Мэрилин сидела в кресле и, окаменев, смотрела на животное. Наверное, какая-то галлюцинация. Но отчего? Подошел один из пастухов, ласково похлопал быка по шее: «Черный Принц! Пойдем, наш красавец, пойдем». И увел его вслед за коровами на пастбище. Маша посидела еще немного. Встала. Подошла к серванту в комнате, открыла бар. Взяла бутылку водки и налила фужер. Немного постояла и медленно выпила. Отрезала лимон. Пожевала. Взяла бутылку, налила еще. Потом вышла на веранду и снова опустилась в кресло. Фужер был в руке.

Заехал как-то в гости Василий, водитель директора бойни. По телефону позвонил, какой-то предлог был заехать, он и приехал. Симпатичный, молодой, тридцати трех лет. Ростом выше среднего, широк в плечах, улыбка скромная. Светлые волосы стриг коротко и зачесывал назад. Был воспитан, начитан и к дамам уважителен: «Чего изволите, сударыня?» Серые глаза глядели честно и слегка наивно. Идеально брит, чист, выглажен, носовой платочек в кармане, дорогой одеколончик и наше вам с кисточкой – всегда пожалуйста! Увлекается спортивной стрельбой! Небольшая коллекция оружия дома. Зарегистрирована. На кого он работает, Мэрилин знала. Василий же не ведал о ее познаниях и, входя все больше в роль умудренного опытом старшего товарища, порой до того забывался, что начинал нести полнейшую околесицу.