Аудитория опустела. В последний раз хлопнула дверь. Отшумела и замерла где-то вдали, у лестницы, лавина говора и торопливых шагов. Лаборант убрал со стола и запер в шкаф лотки с минералами и приборами. Техничка тетя Настя прикрыла чехлом эпидиаскоп и, тщательно вымыв доску, подтянула кверху полотно экрана. Учебный день закончился.

Староста одиннадцатой группы Иван Кравцов заполнил обычный рапорт посещаемости и, откинувшись на спинку стула, прислушался. Из коридора не доносилось ни звука.

— Все ушли… — Он собрал тетради, уложил их в потертую, видавшую виды планшетку и, перекинув ее через плечо, направился в деканат. Это уже вошло в привычку. Декан требовал, чтобы сведения о посещаемости представлялись каждый день. Можно было бы, конечно, занести эти сведения и завтра, в перерыве между лекциями. Так делало большинство старост факультета. Но по положению рапорт должен был сдаваться в конце дня, а Иван, прослуживший три года в армии, приучился быть аккуратным и точным даже в мелочах.

Впрочем, этому его научила не только служба. Иван рано лишился матери, оставшись с отцом и младшим братом. А так как отец, работавший машинистом на паровозе, подолгу бывал в поездках, Ванюшке с малых лет пришлось столкнуться с такими заботами, какие едва по плечу и взрослому человеку. Служба же в пограничных войсках на далекой, затерянной в горах заставе еще больше приучила его к ответственности и самодисциплине.

Таким, по крайней мере, Иван казался большинству своих однокурсников, особенно девушкам. Да так оно, пожалуй, и было. Но кто бы из ребят и девушек одиннадцатой группы мог подумать, что под внешней сдержанностью их старосты живет непроходящая тоска по дружбе и любви, которых он лишен был с ранних лет.

Именно об этом и размышлял Иван, шагая по длинному коридору, в то время как все ребята уже теснились у вешалки, торопясь побыстрее вырваться на свежий воздух. Эти ребята уважали старосту. Многие прислушивались к его замечаниям и советам. Но все это лишь в часы занятий. А прозвучал вот звонок, и никто не подумал даже подождать Ивана.

Он подошел к деканату и взялся было за ручку двери, но та неожиданно распахнулась и в коридор вышла Таня Горина.

— Таня… — Иван остановился и неловко одернул гимнастерку. Эта робкая темноглазая девушка, приехавшая из далекого волжского села и до сих пор застенчиво сторонившаяся своих однокурсников, казалась ему ближе и понятней других студенток и, хотя он сам себе в пом еще не признавался, давно уже завладела всеми его думами. Несколько раз он пытался заговорить с ней, расспросить о доме, о родных. Но та лишь смущенно отмалчивалась или отвечала двумя-тремя словами.

— Таня… — повторил Кравцов, снова одергивая гимнастерку, — ты чего это… в деканате?

Она смутилась:

— Спросить надо было об одном деле…

— Что же у тебя за дело, если не секрет?

— А это… как раз секрет. — Она попыталась проскользнуть мимо. Но Иван опять окликнул ее:

— Постой-ка, Таня! Знаешь… Пойдем, сходим в кино…

— В кино? — Брови Тани удивленно приподнялись.

— Ну да! Хорошая картина. А идти одному как-то не хочется.

— Так ты провожатых ищешь?

— Нет, не то… Я давно хотел поговорить…

Лицо Тани стало строгим:

— Нет, Иван, я не могу пойти.

— Почему?

— Как-нибудь после, может быть, скажу. А сейчас… До свидания, Иван!

Он проводил ее взглядом до лестницы. Видно, еще не умел он читать в девичьих лицах, не заметил тревожной грусти в голосе Тани и уж, конечно, не знал, да и не мог знать, что было у нее на сердце.

Большая полная луна выкатилась из-за туч, и высокий берег будто поплыл в туманной дымке. Черные тени протянулись от деревьев, а из-под обрыва, прямо к далекому горизонту, побежала широкая светлая дорожка.

Таня поправила косынку и глубоко, всей грудью, вдохнула вечернюю прохладу. Она любила этот зеленый косогор над самой Волгой. С него было видно далеко-далеко, и она еще девчонкой прибегала сюда, чтобы постоять над обрывом.

Далеко внизу, прямо под ногами, серебрилась широкая гладь затона. За ним виднелись большие острова, поросшие лесом. А дальше — главное русло Волги, по которому проплывали белые теплоходы, деловито проходили самоходки, тянулись караваны барж. За Волгой опять расстилались леса. Они уходили к самому горизонту и там почти сливались с высоким синим небом.

Шли годы. Таня росла. Менялось их большое шумное село. Менялись люди. Только Волга оставалась такой же.

И вдруг все переменилось. В прошлом году, закончив десятилетку, Таня поехала к тетке в город, где надеялась поступить в институт. Но ничего из этого не вышло, подвела математика. Пришлось вернуться домой. А когда под вечер — днем не хотелось встречаться со знакомыми — она поднялась на любимый косогор и глянула вдаль, то невольно вскрикнула от изумления. Не было больше ни островов, ни затона, ни далеких лесов. Всюду, куда ни глянь, ходили большие хмурые волны, и только узкая темная полоса, казалось, прижалась к самому небу там, где лежал берег этого нового, только что родившегося моря.

В последние годы столько разговоров было о новой плотине. Разлива Волги ждали. Известны были и границы будущего водохранилища. И все-таки не укладывалось в сознании, что вот здесь разольется огромное море, и разом исчезнут и бичевник, и широкие пойменные луга, и дальние косы, белеющие чистым песком.

Все это было тихим, спокойным, привычным. А море оказалось другим. Оно бурлило, чего-то требовало. Оно рождало неясную тревогу, будило желание быть дерзким, упрямым.

Вот и сегодня Тяня смотрела на широкую лунную дорожку, — и сердце замирало в тревожном предчувствии.

— Таня!

Она вздрогнула, совсем забыв, что стоит здесь не одна, что рядом — ее «вечный спутник» Мишка Зайцев.

— Таня! — снова позвал он. — Что ты все молчишь? О чем думаешь? Пойдем к клубу, что ли. Все сейчас там. Слышишь — гармонь? Потанцуем…

— Не хочется.

— Ну вот, опять не хочется. Нельзя же все время о делах думать. Я, например, в свободное время….

— Вот и помолчи, хоть в свободное время.

— Да брось ты! Мало ли что было на правлении. Поругались, и дело с концом! Критика — критикой, а когда, скажем, личное дело…

— Нет у меня личных дел! И вообще я о делах сейчас не думаю.

Однако слова Михаила напомнили о только что закончившемся заседании правления. Сколько резких и несправедливых речей пришлось ей там выслушать. Мол, прошлогодние неудачи расхолодили ее звено, и этой весной девчата работают без огонька, — теперь уж не жди на их заовражном участке сносного урожая.

А ведь все это не так. Они с подругами стараются. Но что можно сделать на отощавшей, давно не видевшей удобрений земле? Когда она в прошлом году вернулась домой из города и председатель уговаривал возглавить молодежное звено, ей обещали все. А теперь говорят, что с удобрениями и дурак хороший урожай получит.

Таня зябко передернула плечами:

— Пора домой.

— Таня…

— Ну что пристал? Завтра вставать-то, знаешь, когда! — Она повернулась и побежала с косогора. Михаил молча двинулся за ней. Село спало. Только где-то вдали, у клуба, слышались частые переборы гармоники, да кое-где у ворот раздавался приглушенный смех.

Подойдя к своей калитке, Таня взялась за щеколду. Но Михаил потянул ее за рукав:

— Таня…

Она обернулась.

— Таня, я…

— Опять — я! Вчера — я, позавчера — я. А дальше что?

— Да пойми, наконец, что я…

— Понятно! Спокойной ночи. — Таня решительно тлкнула калитку и, быстро поднявшись на крыльцо, с силой захлопнула дверь.

— Ты что, полуночница, дверями-то гремишь? — послышался заспанный голос матери. — Тише! Постоялец в боковушке спит.

— Какой постоялец?

— Председатель привел. Говорит, ненадолго.

— Кто же он? Откуда?

— Чудной такой! Говорит, из города, с ниверситета, что ли. А сам одет — так себе. За плечами — мешок. В руках — молоток. Ну, чисто печник или жестянщик какой. Да больно уж молодой.