«Мне пора, — сказала моя дочь после неловкой паузы, — надо успеть еще к травнику. Увидимся». Она протянула мне руку и ушла. Моя дочь. Да, я знаю, во всем есть внутренний смысл, но как же иногда трудно разглядеть его.

Среди немногих посвященных в то, что я еще живу, — фру М. из углового магазина. Дважды в неделю она, не мудрствуя, приносит мне все необходимое для жизни. Я вижу ее лишь от случая к случаю, у нее свой ключ от квартиры, она заносит продукты и оставляет их у двери, так проще всего, и для нее, и для меня, поэтому у нас сохраняются хорошие, ровные отношения.

Но в этот раз, услышав, что она возится с ключом, я ее окликнул. Я упал, ушиб колено и не сумел добраться до дивана. К счастью, это был день ее прихода, поэтому я прождал всего часа четыре, не больше. Так вот, я окликнул ее. Она предложила сразу же вызвать врача, она искренне желала мне добра, только ближайшие родственники отгружают стариков в больницу, чтобы избавиться от них. Я рассказал ей, в первом приближении, все о больницах и интернатах для престарелых, откуда уже не выбираются, и она, добрая душа, наложила мне повязку. Потом она намазала три бутерброда и поставила их на столике у кровати вместе с графином воды. Напоследок принесла из кухни старый молочный кувшин — «если вам захочется», как она выразилась.

И ушла. Ближе к вечеру я принялся за первый бутерброд, и как раз когда дожевывал его, вошла фру М. и взглянула на меня. От неожиданности я дал волю чувствам и сказал: «Спасибо!» — «Ну, не стоит, — просто ответила она и занялась повязкой. — Значит, в интернат для престарелых вы не хотите. И не знаете даже, что теперь это называется Домом пожилых». Мы хором рассмеялись, настроение стало едва не веселым, какое все-таки везение встретить человека с чувством юмора.

Нога болела почти неделю, и каждый день она навещала меня. В последний раз я сказал: «Вот, снова на ногах, исключительно вашими стараниями». Она перебила: «Ну к чему этот высокий стиль. Это же естественно». Тут она фактически права, но я продолжал настаивать, что без ее помощи жизнь моя могла принять несчастливый оборот. «Да вы бы и сами справились, — заявила она. — С вашим-то характером! У меня отец был такой, уж я-то знаю». На мой взгляд, ее рассуждения строились на довольно зыбкой почве, меня она, можно сказать, не знала, но я не хотел спорить и осторожно урезонил ее: «Боюсь, вы обо мне слишком хорошего мнения». — «Что вы! — не согласилась она. — Жаль, вы не были с ним знакомы. Такой властный, трудный человек». Все это она произнесла вполне серьезно, я, честно признаюсь, был так польщен и обрадован, что мне захотелось смеяться, но я сохранял невозмутимость. «Ваш отец тоже дожил до глубокой старости?» — «О да! Он всегда говорил о жизни с огромным презрением, но еще никто не цеплялся за нее, как он». Тут уж я смело мог улыбнуться, слава Богу, что и сделал, она ответила тем же. «Вы ведь и сами такой», — сказала она и, поддавшись настроению, попросила посмотреть мою ладонь. Я протянул ей руку, не помню какую, но нужна была другая. Она изучала ее некоторое время, потом расплылась в улыбке и выдала результат: «Ну, что я говорила! Вы должны были умереть давным-давно».

Несколько месяцев назад меня посетил домовладелец. Он успел трижды нажать на звонок, прежде чем я доковылял до двери, хотя спешил со всех ног. Я же не знал, что это он. Так редко кто-нибудь приходит — и почти всегда представители разных религиозных сект — разузнать о видах на мое спасение. Они забавные, но в квартиру я их никогда не впускаю, люди, верящие в загробную жизнь, мыслят нерационально, мало ли что взбредет им в голову. Но на этот раз за дверью стоял домовладелец. С год назад я написал ему письмо, где обращал его внимание на поломанные перила в подъезде, поэтому я решил, что этому и обязан его визитом, — и впустил его. Он осмотрелся. «Недурно устроились!» — заявил он; начало прозвучало так фальшиво, что я понял: надо быть настороже. «Перила сломаны», — сказал я. Он ответил: «Я заметил. Это вы сломали?» — «Нет. Почему я?» — «А потому что, кроме вас, ими никто не пользуется. Весь подъезд — сплошная молодежь. А само по себе ничего не ломается». С таким каши не сваришь, я поостерегся обсуждать с ним, как и почему вещи выходят из строя, поэтому ответил: «Воля ваша, но мне нужны перила, и я имею на них право!» На что он ответил, что квартплата со следующего месяца повышается на двадцать процентов. «Опять, — огорчился я. — Да еще на двадцать процентов. Это немало». — «Следовало больше, — сказал он. — Дом не окупается. Я только теряю на нем». Я давным-давно, наверно, уже лет тридцать как, перестал обсуждать экономические проблемы с людьми, которые утверждают, что теряют деньги на том, от чего можно избавиться в две секунды, поэтому я промолчал. Но он и не нуждался в моих ответах, он двигался вперед по собственной колее, такого инерционного типа человек. Он перешел к жалобам на другие свои доходные дома, все как один убыточные, просто несчастье, что за бедный капиталист. Я ничего не ответил, его причитания иссякли, как нельзя более вовремя. Вдруг он без видимой причины поинтересовался, верю ли я в Бога. У меня чуть не сорвался с языка вопрос, какого именно бога он имеет в виду, но я сдержался и просто покачал головой. «Но вы непременно должны верить», — заявил он. Так, впустил-таки я в квартиру одного из этих. Вообще-то я не очень удивился, отягощенные крупным имуществом граждане часто верят в Бога. Тут важно было не дать ему перескочить на другую тему, поскольку евангелистов я выставляю за дверь при любых обстоятельствах, и я напомнил ему: «Вы, кажется, приходили сообщить мне об увеличении квартплаты на двадцать процентов?» Сопротивление застало его врасплох, он дважды беззвучно открыл и закрыл рот, хотя, может, это типично для него. «И я надеюсь, что перила будут отремонтированы». Он стал красным: «Перила, перила!… Нельзя же так приставать с вашими перилами!» Крайняя глупость такого ответа возмутила меня, и я слегка завелся: «Неужели вы не в состоянии понять, что во многих ситуациях эти перила — моя точка опоры в жизни!» Едва сказав, я пожалел об этом, точные формулировки годятся только для думающих людей, иначе хлопот не оберешься. Так оно и вышло: не берусь повторить все, что он наговорил, но в основном напирал на божественное. Наконец он дошел до одной ноги в могиле, это он меня имел в виду, и я рассвирепел: «Как вы мне надоели с вашими финансовыми проблемами!» Поскольку именно об этом и шла, в сущности, речь. Но он все не решался оставить меня, и я позволил себе пару раз стукнуть палкой об пол. Он ушел. Это было большое облегчение, несколько минут я чувствовал себя свободным и счастливым и помню, что сказал не вслух, конечно: «Не сдавайся, Томас, не сдавайся!»

Если я не занят чтением или решением шахматных задач, я часто сижу у окна и наблюдаю жизнь на улице. Невозможно знать заранее, когда там произойдет что-нибудь, достойное внимания; особых надежд, правда, нет — с последнего происшествия минуло уже года три-четыре. Но это все равно разнообразит ежедневную рутину, там хоть какое-то движение, а тут в комнате только двое ходоков: я да стрелки часов.

Но тогда, несколько лет назад, я воистину стал очевидцем события, это было нечто из ряда вон, хоть я не брезгую и мелкими радостями, вроде драки, когда бьют и пинают друг дружку, или если кто, вдруг сподкнувшись, растянется на тротуаре — то ли с перепоя, то ли просто не имея сил добраться до дома, которого, может, и нет вовсе, на всех-то не хватает.

Но тогдашнее переживание не похоже ни на что. Была не то Пасха, не то Троица, потому что зима уже кончилась, и я еще подумал, что такое только на светлый праздник и может случиться.

Из моего окна мне видна вся улица — она не длинная и просматривается до самого конца, зрение у меня хорошее.

Я сидел и не сводил глаз с двух мух, затеявших любовь прямо на оконной раме, да, была уже Троица, смотреть на них — хоть какое-то разнообразие, хотя они почти не шевелились. Меня их игры совершенно не раззадорили, а в молодости, бывало, разбирало, да еще как.