"Не делает чести грекам и римлянам, что они превзошли все остальные известные народы многочисленностью жертв, и еще меньше, что величайшая расточительность по части жертвоприношений как раз пришлась на то самое время, когда у них всего больше процветали науки и искусства". В высшей степени характерно для направления философии новейшего времени замечание одного философа из гегелевской школы к этому суждению Мейнерса, - замечание, сделанное им в его "Естественной религии". Вот оно. "Но и Мейнерсу делает мало чести непонимание того, что гекатомба, то есть такое отчуждение собственного имущества, такое равнодушие к пользе есть празднество, в высшей степени достойное как божества, так и человека". Да. Празднество в высшей степени достойное, если придерживаться современного спиритуалистического взгляда на религию, который смысл религии видит лишь в ее бессмыслице и поэтому признает более достойным человека пожертвовать сотню и тысячу быков богам, ни в чем не нуждающимся, чем употребить их ко благу нуждающегося человека.

Но даже эти жертвоприношения, на которые ссылаются религиозный аристократизм и сибаритизм для своей защиты, подтверждают точку зрения, мною развитую. То, что я говорил об ощущении нужды и о чувстве радости по поводу избавления от нужды, целиком объясняет и различные явления, присущие жертвоприношениям. Великий страх, великая радость несут за собой и великие жертвы; оба аффекта безмерны, трансцендентны, чрезвычайны; оба аффекта поэтому являются и психологическими причинами, вызывающими представления о чрезвычайных существах, о богах. Безмерные жертвы приносятся только в состоянии безмерных страха и радости. Не богам на Олимпе, не вне- и сверхчеловеческим существам; нет! только аффектам страха и радости приносили греки и римляне в жертву гекатомбы. При обычном ходе вещей, когда человек не возвышается над обычным, заурядным эгоизмом, он и жертвы приносит эгоистические, в духе обыкновеннейшего эгоизма; но в чрезвычайные моменты и именно поэтому в состоянии чрезвычайного, а не повседневного аффекта он и жертвы приносит чрезвычайные (8). Под влиянием страха человек обещает все, что у него есть:

в опьянении радости, по крайней мере в состоянии первоначального опьянения, пока он еще не вошел в обычную колею повседневного эгоизма, он это обещание выполняет. Страх и радость - коммунистические аффекты, но они коммунисты из эгоизма. Скупые и дрянные жертвоприношения не отличаются поэтому принципиально от жертвоприношений щедрых и блестящих. Впрочем, этим отнюдь не исчерпывается различие между гекатомбами греков и хвостами рыб, рогами, когтями и костями, приносимыми богам некультурными народами. Как различны люди, так же различны и их религии, и как различны их религии, так же различны и их жертвы. Человек в религии дает удовлетворение не другим каким-либо существам; он дает в ней удовлетворение своему собственному существу. Необразованный человек не имеет других потребностей и интересов, кроме желудочных; его истинный бог поэтому- его желудок. Для ложных, мнимых богов, для богов, существующих лишь в его воображении, у него поэтому нет ничего, кроме того, что оставил ему его желудок, - хвосты и головы рыб, рога, шкуры и кости. Наоборот, образованный человек имеет эстетические желания и потребности; он не хочет есть без разбора, что только заполняет его желудок и утоляет его голод; он хочет есть изысканную пищу; он хочет приятное обонять, видеть, слышать; короче говоря, у него есть эстетическое чувство. Поэтому народ, имеющий своими богами эстетические чувства, приносит естественно и эстетические жертвы, жертвы, которые ласкают зрение и слух. Точно так же народ, склонный к роскоши, приносит и роскошные жертвы. Как далеко заходят чувства народа, столь же далеко идут его боги. Где чувство, взор человека не поднимается до звезд, там у человека нет и небесных тел в качестве богов его, а где человек, подобно остякам и самоедам, ест без отвращения даже падаль, с аппетитом вкушает мертвых китов, там и боги его безвкусные, не эстетические, противные идолы. Поэтому если рассматривать гекатомбы греков и римлян в этом смысле, растворяющем религию в человеке, если рассматривать их как жертвы, которые они приносили своим собственным чувствам, то можно и в самом деле признать, что им делает честь, что они воздавали должное не одному только низменному своекорыстию и чувству утилитарности.

Мы рассматривали до сих пор только религиозные жертвы в собственном смысле этого слова; но история религии знакомит нас и с другого рода жертвами, которые мы в отличие от жертв религиозных в собственном смысле этого слова можем назвать моральными. Это - случаи добровольного самопожертвования ко благу других людей, ко благу государства, отечества. Человек, правда, и здесь приносит себя в жертву богам, чтобы утишить их гнев, но характерным для этого рода жертвы является все же моральный или патриотический героизм. Так, например, у римлян принесли себя в жертву за отечество оба Деция, у карфагенян - оба Филена, велевшие себя - так по крайней мере рассказывают - заживо похоронить во время одного спора о границах между Карфагеном и Киреной и тем давшие возможность получить большую прирезку к карфагенским владениям, и точно так же поступил суффет Гамилькар, бросившийся в огонь для умилостивления богов, за что, так же как и оба Филена, был обоготворен карфагенянами, у греков - Спертий, Кодр, легендарный Менэкей. Но эти жертвы меньше всего оправдывают точку зрения того сверхъестественного, фантастического отрицания человека, которое религиозные и спекулятивные абсолютисты делают сущностью религии;

ибо как раз все эти случаи самоотрицания имеют своими очевидными содержанием и целью утверждение человеческих целей и желаний, только при этом отрицание и утверждение, жертва и эгоизм выпадают на различных лиц. Но лица, для которых я приношу себя в жертву, ведь это - мои сограждане, мои земляки. У меня тот же интерес, что и у них; это - мое собственное желание, чтобы отечество мое было спасено. Я жертвую поэтому своей жизнью не чужому, отличному от меня, теологическому существу, я жертвую своему собственному существу, своим собственным желаниям, своей собственной воле, - только бы знать, что мое отечество спасено. Точно так же, как истинные боги, которым греки и римляне приносили свои великолепные жертвы, не были богами вне человека, а только их изощренными в искусстве чувствами, их эстетическим вкусом, их роскошью, их любовью к зрелищам, так и истинное божество, которому Копр, Деций, Гамилькар, Филены принесли себя в жертву, было единственно любовью к отечеству; но любовь к отечеству не исключает любви к себе; мои собственные радость и горе теснейшим образом связаны с его радостью и горем. Поэтому, как рассказывает Геродот, приносимый в жертву у персов мог просить не только добра для себя, но и "для всех персов, ибо ведь и он сам значится среди всех персов". Таким образом, если я и прошу только для своего отечества, то я все же одновременно прошу и для себя; ибо ведь в нормальные времена мое и других благо теснейшим образом друг с другом связаны.