Рассказчик. Штучка?

Иван Тимофеевич. Ну, штучка, подружка, не знаю уж, как тут выразиться... и образованная! В пансионе училась... Не желаете ли вы вступить с этой особой в фиктивный брак? А?

Рассказчик (в зал). Я не могу сказать, что не понял его вопроса. Нет, я не только понял, но даже в висках у меня застучало. Но в то же время я ощущал, что на мне лежит какой-то гнет, который сковывает мои чувства, мешает им перейти в негодование и даже самым обидным образом подчиняет их инстинкту самосохранения.

Иван Тимофеевич. Что с вами, голубчик?

Рассказчик (Ивану Тимофеевичу). Нет, ничего... Но почему же именно я?

Иван Тимофеевич (ласково). Ежели ты насчет вознаграждения беспокоишься, так не опасайся! Онуфрий Петрович и теперь и на будущее время не оставит!

Рассказчик. Позвольте... Что касается до брака... право, в этом отношении я даже не знаю, могу ли назвать себя вполне ответственным лицом...

Иван Тимофеевич (ласково ободряя). Слушай, друг! Да ведь от тебя ничего такого и не потребуется. Съездите в церковь, пройдете три раза вокруг налоя, потом у кухмистера Завитаева угощение примете - и дело с концом. Вы - в одну сторону, она - в другую! Мило! Благородно!

Большая, томительная пауза.

Рассказчик (в зал). Я слушал эти речи и думал, что нахожусь под влиянием безобразного сна. Какое-то ужасно сложное чувство угнетало меня. Я и благонамеренность желал сохранить, и в то же время говорил себе: ну нет, вокруг налоя меня не поведут... нет, не поведут! Господи! Хоть бы его в эту минуту хватил апоплексический удар! Хоть бы потолок обрушился и придавил его, а меня оставил невредимым... Господи! Пошли мне сверхъестественное и чудесное избавление!

И вдруг дверь раскрывается, и входит само спасение - в

комнату влетает адвокат Балалайкин. Стон облегчения

вырывается из груди Рассказчика.

Иван Тимофеевич! Вот он! Вот кто нам нужен!

Иван Тимофеевич. Господин Балалайкин!.. (Восторженно.) Господин Балалайкин! (Беспорядочно восклицая, раскрывает вошедшему широкие объятия.) А я-то... мы-то... А и в самом деле... Господин Балалайка! Ах ты, ах! Закусить? Рюмочку пропустить?

Балалайкин. Нет, мон шер, я на минуточку! Спешу, мой ангел, спешу! Наше дело адвокатское. Есть тут индивидуй один... взыскание на него у меня, так нужно бы подстеречь...

Иван Тимофеевич (читает). "Лейба Эзельсон...". С удовольствием! И даже с превеликим! Ах ты, ах! Да никак ты помолодел! Повернись! Сделай милость, дай на себя посмотреть!

Балалайкин. Не могу, душа моя, не могу! Спешу. Там записка, в которой все дело объяснено. А теперь прощай!

Иван Тимофеевич. Да нет же, стой! А мы только что об тебе говорили, то есть не говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты... вот он! Слушай же: ведь и у меня до тебя дело есть.

Балалайкин (смотрит на часы). У меня есть свободного времени... Да, именно... Три минуты я могу уделить.

Иван Тимофеевич. Скажи: ты всякие поручения исполняешь?

Балалайкин. Всякие. Дальше.

Иван Тимофеевич. Жениться можешь?

Балалайкин. Это... зависит!

Иван Тимофеевич. Ну, конечно, не за свой счет, а по препоручению.

Балалайкин. Мо... могу!

Иван Тимофеевич. Так видишь ли: есть у меня приятель, а у него особа одна... вроде как подруга...

Рассказчик. Штучка!

Балалайкин. Душенька то есть?

Иван Тимофеевич. Штучка, душенька... Не знаю, как там по-твоему... И есть у него желание, чтобы эта особа в законе была... чтобы в метрических книгах и прочее... словом, все чтобы как следует... А она чтобы между тем...

Балалайкин. С удовольствием, мой друг, с удовольствием!

Иван Тимофеевич. Ну-с, так что ты за это возьмешь? Она ведь, брат, по-французски знает!

Балалайкин. Прежде нежели ответить на этот вопрос, я с своей стороны предлагаю другой: кто тот смертный, в пользу которого вся эта механика задумана?

Иван Тимофеевич. Ты прежде скажи...

Балалайкин. Нет, ты прежде скажи, а потом и я разговаривать буду. Потому что, ежели это дело затеял, например, хозяин твоей мелочной лавочки, так напрасно мы будем и время попусту тратить. Я за сотенную марать себя не намерен.

Иван Тимофеевич (после паузы, значительно). Ежели я назову Онуфрия Петровича Парамонова - слыхал?

Балалайкин (он ошарашен, но быстро нашелся и по привычке соврал). Намеднись даже в картишки с ним вместе играл.

Иван Тимофеевич (Рассказчику). Врет.

Балалайкин. Сколько?

Иван Тимофеевич. Что - сколько?

Балалайкин (без смущения). Сколько господин Парамонов на эту самую "подругу" денег в год тратит?

Иван Тимофеевич. Как сказать... Одевает-обувает... ну, экипаж, квартира... Хорошо содержит, прилично! Меньше как двадцатью тысячами в год, пожалуй, не обернешься. Ах, да и штучка-то хороша!

Балалайкин. А принимая во внимание, что купец Парамонов меняло, а с таких господ за уродливость и старость берут вдвое, то предположим, что упомянутый выше расход в данном случае возрастает до сорока тысяч...

Иван Тимофеевич. Предполагай, пожалуй!

Балалайкин. Теперь пойдем дальше. Имущества недвижимые, как тебе известно, оцениваются по десятилетней сложности дохода; имущества движимые, как, например, мебель, картины, произведения искусства, подлежат оценке при содействии экспертов. Так ли я говорю?

Иван Тимофеевич (неуверенно). Так-то так, да ведь тут...

Балалайкин. А в смысле экспертизы самым лучшим судьей является сам господин Парамонов, который тратит на ремонт означенной выше движимости сорок тысяч рублей в год и тем самым, так сказать, определяет годовой доход с нее...

Иван Тимофеевич (внимательно слушая рассуждения адвоката). Не с нее, а ее...

Балалайкин. С нее или ее - не будем спорить о словах. Приняв цифру сорок тысяч как базис для дальнейших наших операций и помножив ее на десять, мы тем самым определим и ценность движимости цифрою четыреста тысяч рублей. Теперь идем дальше. Эта сумма в четыреста тысяч рублей могла бы быть признана правильною, ежели бы дело ограничивалось одною описью, но, как известно, за описью необходимо следуют торги. Какая цена состоит на торгах это мы, конечно, определить не можем, но едва ли ошибемся, сказав, что она должна удвоиться. А затем цифра гонорара определяется уже сама собою. То есть восемьдесят, а для круглого счета сто тысяч рублей. (Смотрит на часы.) Я уже опоздал на целую минуту. Затем прощайте! И буде условия мои будут необременительными, то прошу иметь в виду! (Раскланявшись, уходит.)

Иван Тимофеевич стоит как опаленный. Рассказчик близок к

отчаянию. Именно вследствие этой отчаянности он обретает

чуть ли не балалайкинский дар речи.

Иван Тимофеевич. Сто тысяч...

Рассказчик. Иван Тимофеевич! Сообразите! Ведь это дело - ведь это такое дело, что, право же, дешевым образом обставить его нельзя.

Иван Тимофеевич. Диви бы за дело, а то... Другой бы даже с удовольствием... за удовольствие счел бы... (Придя в себя, обращается к Рассказчику.) Ну а вы как... какого вознаграждения желали бы? (С горькой усмешкой.) Для вас, может быть, и двухсот тысяч мало будет?

Рассказчик (горячо). Выслушайте меня, прошу вас! Вы давно уже видите и знаете мое сердце. Вам известно, страдаю ли я недостатком готовности служить на пользу общую. В деньгах я не особенно нуждаюсь, потому что получил обеспеченное состояние от родителей; что же касается до моих чувств, то они могут быть выражены в двух словах: я готов! Но будет ли с моей стороны добросовестно отбивать у Балалайкина куш, который может обеспечить его на всю жизнь? Он - бедный человек, Иван Тимофеевич! И вы знаете, Иван Тимофеевич, что, несмотря на свой лоск и шик, он с каждой минутой все больше и больше погружается в тот омут, на дне которого лежит долговая тюрьма. И в доказательство... (Берет со стола оставленную адвокатом записку, читает.) "По делу о взыскании 100 рублей с мещанина Лейбы Эзельсона...". Понимаете ли, какие у него дела? И как ему нужно, до зарезу нужно, чтоб на помощь ему явился какой-нибудь крупный гешефт, вроде, например, того, который представляет затея купца Парамонова? (Переводит дух. Всматривается в лицо собеседника, продолжает.) С другой стороны, ведь не вам придется платить деньги! Конечно, Балалайкин заломил цену уже совсем несообразную, но я убежден, что в эту минуту он сам раскаивается и горько клянет свою несчастную страсть к хвастовству. Призовите его, обласкайте, скажите несколько прочувствованных слов - и вы увидите, что он сейчас же съедет на десять тысяч, а может быть, и на две! Наверное, он уже теперь позабыл, что сто тысяч слетели у него с языка. Почему он сказал "сто тысяч", а не "двести", а не "миллион"? Не потому ли, что цифра сто значится в записке о взыскании с мещанина Эзельсона? Я, конечно, этого не утверждаю, но думаю, что эта догадка небезосновательная. Завтра он принесет к вам записку о взыскании двух рублей и сообразно с этим уменьшит и требование свое до двух тысяч. Но если бы даже он и окончательно остановился, например, на десяти тысячах, то, право, это не много! Совсем не много! Ведь поручение-то... ах, какое это поручение! И что вам, наконец? А ему грозит долговая тюрьма! Неужели деньги купца Парамонова до такой степени дороги вашему сердцу, что вы лишите бедного человека, который вас любит и ценит, возможности поправить свои обстоятельства! (Замолкает, выжидая, какое впечатление произвела на Ивана Тимофеевича его долгая и убедительная речь.)