"Я не вполне вас понимаю, дорогой Тэн. Относится ли вами сказанное к маловероятным событиям вообще или к какому-то конкретному и, по-видимому, весьма вас затрагивающему событию?" - "Я пока сам не знаю. Ну, дискуссия кончилась. Идите обниматься с вашим Гутманом".

Таков был мой приезд в Город.

Глава вторая. ОБСТОЯТЕЛЬСТВА МОЕГО ОТЪЕЗДА В ГОРОД

Со стороны это могло выглядеть примерно так. Желая поправить свои банальнейшие денежные дела, я не нашел ничего лучшего, чем приняться за написание книги о Розенкрейцерах, о каковых до того знал разве что понаслышке. Их полулегендарный основатель мгновенно пленил меня первой фразой памфлета: "Все, что я до сих пор написал, было просто шуткой. Не принимайте это всерьез, а еще лучше - забудьте навсегда".

Пять месяцев прошли в идиотских попытках найти такую точку наблюдения, с которой можно было бы увидеть розенкрейцерство как особое и загадочное явление, смесь сказки с небывшей былью...

Точку наблюдения я нашел, но... потерял портфель со всеми моими выписками из дюжины прочитанных книг и замечаниями по поводу прочитанного. Образ очарованного пастора, цитируемого выше Валентина Андреэ, безнадежно расплывался в моей сумеречной памяти. Все было обыскано вдоль и поперек. Два бюро пропавших вещей, раздевалки четырех библиотек, салоны университетских колледжей, дома друзей - ничего. Обращение в полицию Вестминстера и в агентство "Последняя пропажа" также ничего не дало.

И вот, когда я окончательно понял, что все потеряно и не остается ничего, кроме невнятного ощущения находки, которой тебя кто-то лишил, произошли два события.

Первое. В следующую после потери портфеля среду я прочел в "Таймсе", что моего старого друга, Юлия Матвеевича Гутмана, ВЫПУСТИЛИ за границу. Более того, за НАСТОЯЩУЮ границу. И не в какую-нибудь из вульгарно соревнующихся великих держав или третьеразрядных стран блекло-коричневого Четвертого мира, а прямо - и уж совсем к черту в пекло - в Город. Тем же вечером мне позвонил Джак Линси из Оксфорда, только что вернувшийся из Москвы, и передал личное конфиденциальное УСТНОЕ послание от Гутмана: приехать немедленно любым возможным образом в Город для встречи, первой за пятнадцать лет и, наверняка, последней. Два битых дня прошли в попытках купить умеренно дорогой билет - во всем, что касается Города, ни о чем дешевом не может быть и речи. Оказалось, что билеты единственной авиакомпании Города в Лондоне стоили от четырехсот до семисот фунтов. Никому никаких скидок. Полеты - раз в неделю. Монополия.

Второе событие (не забывайте, они всегда парные!). В субботу мне позвонил Игорь Апельсинов из Би-би-си. В Лондон приехал Генеральный директор энергокомплекса Города, у которого было необходимо срочно взять интервью, но он (Игорь, а не директор) неожиданно простудился и потерял радиоголос. Так не могу ли я сделать это вместо него, тем более что я по крайней мере знаю хоть что-то о Городе (за несколько лет до того я слегка ознакомился с его необычным языком)? Ладно, интервью - так интервью, выручу друга в беде.

Но все получилось иначе. Генеральный директор едва ли дал мне произнести собственную фамилию и два часа отвечал на вопросы, которые сам же себе и задавал. Прощаясь, он сказал, что не видел в своей жизни более тактичного и вдумчивого интервьюера, чем я, и что уж такому человеку невозможно хоть раз в жизни не посетить Город. Через два дня мне позвонил Консул Города и торжественно сообщил, что, ценя мой тонкий ум (он цитировал директора) и феноменальную любознательность, Посол распорядился наградить меня обратным билетом бизнес-класса ("о расходах, отеле и все такое прочее не беспокойтесь"), который уже отправлен с курьером в мой колледж.

В день отлета в восемь утра позвонил Тимоти Эгар. Не страннейшее ли совпадение - он тоже летит в Город! Просматривая список пассажиров, он увидел там мое имя. И уж коли так, то было бы просто абсурдом нам не сидеть рядом, что он уже и устроил. Я выразил полный восторг, умолчав о моих планах морально подготовиться к встрече с Гутманом и хоть с пятого на десятое просмотреть его последнюю книгу "Безъязыковые культуры и проблема непереводимости".

Как только мы уселись, Тимоти сообщил, что, когда он в тоске, ему необходимо, пусть бессмысленно, но двигаться. Поезд в этом отношении лучше самолета, а пароход лучше поезда. Я не стал возражать, хотя моя метафизика тоски совсем иная: надо полностью остановиться и остановить все в себе, тогда и тоска остановится. Я только позволил себе заметить, что моменты отчаяния "приглашают", так сказать, к пониманию нами нас самих. Да и вообще, ради того, чтобы найти смысл в себе самом, стоит пожертвовать даже комфортом. Временно, конечно. Но Тимоти продолжал настаивать: все, решительно все, что с ним происходило и происходит, не имеет никакого смысла ни для других, ни для него самого, и оно упорно продолжает с ним происходить только во имя жены, детей и друзей (обратите внимание на безличный оборот, невозможный в русском!). "Но сам-то ты хочешь делать хоть что-нибудь осмысленное?" - "Решительно не хочу. И сейчас не хочу лететь с тобой в этот кретинский Город, не нужный никому, кроме бельгийских спекулянтов и польских проституток, которых, кстати, туда не пускают". - "Тогда какого же черта ты позвонил мне сегодня утром и радостно сообщил, что мы летим вместе?" - "Ну что делать, раз так получилось. Уж лучше мы будем беседовать о чем-нибудь утешительном,- он беспомощно развел руками,чем каждому в одиночку напиваться виски".

"Вздор! Тебе прекрасно известно: я пью только водку, а если ты и это не удержал в своей дырявой голове, то не понимаю, как тебя еще держат в Форин Оффисе".- "Я сам не понимаю,- вяло отреагировал Тимоти,- вернее, раньше не понимал. Семь лет ждал, что меня выгонят за бездеятельность и забывчивость, пока не догадался: как раз за это меня там и держат. Год назад я дошел до того, что решил перейти в православие..." "Перейти? - изумился я.- Да откуда? Ты ведь, по-моему, в жизни ни в одного бога не верил". "Не придирайся к словам, пожалуйста,- жалобно возразил Тимоти.- По материнской линии я шотландский пресвитерианин все-таки. Но Матильда сказала, что если я перейду в православие, то она тотчас же перейдет в иудаизм, уйдет от меня к Эдди Липшитцу и уедет с ним в Израиль. А этого я не смог бы перенести". - "Того, что она тебя бросит?" Но Тимоти, полностью сыгнорировав мою бестактную шутку, вполне серьезно продолжал. "Переход Матильды в иудаизм - пощечина, которую иудаизм никак не заслужил. Я был вынужден отказаться от православного варианта". - "Вздор,- сказал я,- твои дети стали бы украшением Израиля и гордостью всего еврейства и этим бы компенсировали урон, нанесенный иудаизму Матильдой".- "Ты не знаешь Матильду,- мрачно возразил Тимоти.- То, что она делает, не может быть компенсировано ничем. Но дело в другом. Поняв, что меня никогда - повторяю, никогда - из Форин Оффиса не выгонят, я решил сам из него уйти. Но Матильда сказала, что тогда-то она уж наверняка меня бросит, и притом немедленно, и что она уже договорилась с кузеном Тони, и они уедут жить в Бретань или Прованс, я забыл куда..." - "О Господи,- не выдержал я,- откуда взялся Тони? Ты же минуту назад говорил об Эдди Липшитце?" "Эдди - только на случай моего перехода в православие,- серьезно пояснил Тимоти,- а Тони Эндерби - ее двоюродный брат, которого она, по ее словам, любит с двенадцати лет и будет любить вечно. Но поскольку я убежденный противник кузенных браков, то мне ничего не оставалось, как продолжать в Форин Оффисе..." "Ну, я вижу, твоя Матильда не мо