Ренуар вновь раскрыл свой ящик с красками и написал дворец таким, каким он виден с острова Сан-Джорджо Маджоре. Написал он также собор Святого Марка и гондолы на Большом канале[128]. Радостным открытием были для него картины Тьеполо и Карпаччо. Однако вскоре он выехал на юг, ведь он приехал в Италию, чтобы увидеть Рафаэля. Во Флоренции ("Не много есть на свете мест, где я бы так скучал. При виде всех этих черных и белых зданий мне казалось, что передо мной шахматная доска!") он мог изучить первую картину Рафаэля - "Мадонну в кресле" из дворца Питти. Картина эта была настолько известной, что Ренуар, по его собственным словам, пошел поглядеть на нее "смеха ради". "И вот я увидел такую свободную, такую уверенную, такую на диво простую и полнокровную живопись, что лучше и вообразить нельзя: руки, ноги - все живая плоть, и какое трогательное выражение материнской нежности! "

Приехав в Рим, Ренуар не стал интересоваться городом и побежал смотреть Рафаэля. Творения автора "Мадонны в кресле" - станцы Ватикана и фрески Фарнезины - глубоко его растрогали. "Это прекрасно, и мне следовало увидеть это раньше, - замечал Ренуар не без грусти. - Это исполнено знания и мудрости. Рафаэль не стремился, как я, к невозможному. Но это прекрасно. В живописи маслом я предпочитаю Энгра. Но фрески великолепны своей простотой и величием".

Когда в ноябре Ренуар писал эти слова Дюран-Рюэлю, он находился уже в Неаполе, где ему открылось искусство Помпеи. "Эти жрицы в их серебристо-серых туниках просто вылитые нимфы Коро". После потрясения, вызванного знакомством с Рафаэлем, ошеломляющее впечатление от фресок Помпеи еще усугубило смятение художника. С помощью гаммы красок, сведенной к основным цветам, авторы древних фресок, безукоризненно владевшие тайнами своего ремесла, создавали несравненные произведения. "И чувствуется, что они вовсе не стремились высидеть шедевр. Какой-нибудь торговец или куртизанка заказывали художнику роспись своего дома, и тот старался оживить гладкую стену - вот и все. Никаких гениев! Никаких душевных переживаний!... В наше время все мы гениальны, допустим, но одно безусловно - мы уже не умеем нарисовать кисть руки и не знаем азов нашего ремесла".

Ренуар писал со страстным упорством, стирая написанное и вновь покрывая холст, недовольный собой, во власти того, что он называл "болезнью поисков". "Я как школьный ученик. Чистая страница должна быть заполнена без помарок - и на тебе! - клякса. Я все еще сажаю кляксы, хотя мне уже сорок лет", - признавался он Дюран-Рюэлю, заранее прося его извинить, если он привезет из путешествия не много работ. Путешествие в конечном счете принесло ему весьма относительное удовлетворение. "Я продолжаю разъезжать, просто чтобы больше не пришлось к этому возвращаться", - говорил он Дедону. В гостинице, где Ренуар жил на пансионе[129], почти все его сотрапезники были священники, и один из них, уроженец Калабрии, посоветовал Ренуару съездить в этот район. Ренуар совершил туда короткую экскурсию, и Калабрия привела его в восторг. "Я видел чудеса... Если я когда-нибудь снова отправлюсь путешествовать, я вернусь сюда". Однако тоска по Парижу все глубже охватывала его. "Я мечтаю о родных краях, и, на мой взгляд, самая уродливая парижанка лучше самой прекрасной итальянки".

Вернувшись в Неаполь, Ренуар писал натюрморты и "фигуры", "а это, говорил он, - заставляет меня терять много времени зря: моделей у меня сколько угодно, но стоит любой из них сесть на стул, повернуться в три четверти оборота и сложить руки на коленях - и мне смотреть тошно".

Немного позлее Ренуар поселился на Капри. На острове он был единственным французом. "Великолепная" погода, безукоризненно синее море, апельсиновые и оливковые деревья, цветы, вина с привкусом серы Везувия и суп из frutti di mare несколько поправили его настроение. На Капри он создал одно из своих лучших итальянских полотен - "Белокурую купальщицу", которую он написал в лодке в залитой солнцем бухте. В этом произведении уже чувствуются заметные изменения в фактуре, торжество линий и объема, все то, к чему должен был привести период перелома - мучительный, как всякая ломка, - который Ренуар переживал в эту пору. Девушка с перламутровой кожей, скорее напоминающая скандинавку, нежели неаполитанку, подставляет свое безукоризненное тело свету, подчеркивающему его сильные контуры. Как далек теперь Ренуар от трепетных мерцаний импрессионизма! Уроки Рафаэля и фресок Помпеи и более давние уроки Энгра начинают приносить свои плоды. "Мне нравится живопись, - скажет впоследствии художник, - когда она выглядит вечной". Эти слова почти полностью перекликаются со словами Сезанна: "Я хотел превратить импрессионизм в нечто основательное и долговременное, как музейное искусство". Оба художника, вышедшие из импрессионизма, стремились, каждый своими средствами, к одной и той же цели, лежавшей за его пределами.

Из номера "Ле Пти журналь", случайно попавшего на Капри, Ренуар узнал, что 14 ноября во Франции Гамбетта сформировал правительство и министром по делам изящных искусств назначил друга Мане, Антонена Пруста. По распоряжению Пруста на распродаже произведений Курбе в отеле Друо для Лувра были приобретены три картины, в их числе "Человек с кожаным поясом". По словам Дюре, эта покупка была своего рода "публичным покаянием, данью памяти Курбе". Ренуар очень этому обрадовался. Он справедливо полагал, что Пруст не замедлит вручить орден Почетного легиона Мане - это станет еще одним "публичным покаянием". Вот что он писал своему старшему собрату по искусству: "Наконец-то у нас появился министр, который догадывается, что во Франции существует живопись... Надеюсь, что по возвращении в столицу я смогу приветствовать Вас как всеми любимого и официально признанного художника. Вы, - добавлял Ренуар, - борец веселый, ни к кому не питающий ненависти, точно древний галл, и за эту-то веселость, не покидающую Вас, даже когда с Вами обходятся несправедливо, я и люблю Вас". Вот уже год, как государство перестало осуществлять опеку над искусством. Отныне художники сами должны были организовывать выставки в Салоне, однако пронизывающий их дух академизма от этого не ослаб. Но все-таки Мане в этом году оказался среди тех, чьи картины принимали "вне конкурса". Его борьба подходила к концу, но и жизнь его - увы! - тоже, потому что Мане был неизлечимо болен.

Ренуар надеялся вернуться во Францию 15 января. Но письмо одного из самых известных вагнерианцев, Жюля де Брейера, вынудило его отложить отъезд. С 5 ноября Рихард Вагнер жил в Палермо, где заканчивал "Парсифаля". Брейер и другие вагнерианцы хотели, чтобы Ренуар написал портрет композитора. В довольно мрачном расположении духа художник отправился морем в Сицилию. "В перспективе по меньшей мере пятнадцать часов морской болезни", - ворчал он.

Прибыв в Палермо, он сел в первый попавшийся гостиничный омнибус, который доставил его в "Отель де Франс". Оттуда Ренуар отправился на поиски композитора. В конце концов он узнал, что тот остановился в "Отель де пальм". В тот же вечер Ренуар явился к Вагнеру. Его встретил угрюмый слуга, который куда-то исчез и, вернувшись после недолгого отсутствия, объявил, что его принять не могут. Наутро Ренуар, начиная терять терпение, вновь явился в "Отель де пальм". У него было только одно желание: поскорее вернуться в Неаполь. Но вот вышел молодой блондин, с виду смахивающий на англичанина. На самом деле это был немецкий художник Пауль фон Юковски. Юковски объяснил Ренуару, что именно сегодня - это было 13 января 1882 года - Вагнер дописывает последние такты своего "Парсифаля", что он в чрезвычайно "болезненном и нервном состоянии, перестал есть и т. д.". Юковски просил художника отложить свой отъезд на сутки. Ренуар согласился, свидание было назначено на завтра. На следующий день в пять часов Вагнер наконец принял художника.

"Я услышал шум шагов, заглушенный толстым ковром. Это был маэстро в бархатном костюме с большими манжетами из черного атласа. Он был очень красив и очень любезен, протянул мне руку, усадил меня в кресло, и тут начался нелепейший разговор, перемежавшийся бесконечными "о!" и "а!", на смеси французского с немецким и с гортанными окончаниями. "Я ошень доволен - а! о! (гортанный звук) - ведь вы прибыли из Парижа?" - "Нет, я прибыл из Неаполя..." Говорили мы обо всем. Я сказал "мы", но я только повторял "дорогой маэстро", "конечно, дорогой маэстро" и вставал, собираясь уйти, но он брал меня за руки и водворял обратно в кресло. Поговорили о постановке "Тангейзера" в парижской Опере, короче, это продолжалось по меньшей мере три четверти часа... Потом поговорили об импрессионизме в музыке. Каких только глупостей я не наговорил! Под конец я весь взмок, опьянел и был красен как рак. Короче, когда застенчивый человек разойдется, его не остановишь. И однако, не знаю, чем это объяснить, но я чувствовал, что ему было со мной приятно. Он терпеть не может немецких евреев, в том числе Вольфа... Я разнес Мейербера. Словом, у меня было время наговорить вдоволь глупостей. И вдруг он заявил, обращаясь к г-ну Юковски: "Если завтра в полдень я буду себя хорошо чувствовать, я смогу попозировать вам до обеда. Придется уж вам быть снисходительным - я сделаю, что смогу, но не сердитесь на меня, если я не выдержу. Господин Ренуар, спросите господина Юковски, не возражает ли он, чтобы вы также написали мой портрет, если, конечно, это ему не помешает..."