Однако выстрел всё-таки раздался. В поднявшейся было суматохе никто и не заметил, как старший телеграфист нашего «Громобоя» приставил к виску револьвер и спустил курок. Он рухнул под ноги других офицеров. Вокруг головы его по паркету палубы растекалась тёмная лужа крови.

— Это ещё что значит? — обернулся к нам капитан, не побоявшись подставить спину матросам Гамаюна.

— Да вот, — сказал кто-то из стоявших над телом старшего телеграфиста. — Лейтенант Пестов пулю себе в висок пустил.

— Он сам не свой ходил уже третий день, — заявил другой офицер. Я почти никого не знал по имени, хотя и представлялся должным образом флотском собранию по прибытии и знакомился со всеми. — Вроде и хочет заговорить с кем-то, а будто не решается. В карман то и дело зачем-то лазил. Во внутренний. Будто проверял — не пропало ли что.

— Проверьте-ка этот его заветный карман, доктор, — велел капитан, и склонившийся над телом наш судовой врач Бурцов, сунул руку за пазуху застрелившегося лейтенанта.

Он вынул оттуда сложенный вчетверо лист бумаги — телеграфную квитанцию, и протянул её подошедшему капитану.

— Господа офицеры, — прочтя короткий текст телеграммы, — это полное подтверждение слов гражданина революционного уполномоченного. Адмирал приказывает нам покинуть «Громобой» — и сдать его представителю имперского командования.

— Это подлая провокация! — вскричал тот же офицер, что не так давно потрясал револьвером.

— Судя по дате, — покачал головой наш капитан, — телеграмма была получена лейтенантом Пестовым ещё третьего дня. Как раз когда стало известно о приближении имперской эскадры.

— До конвента весть о предательстве Адмирала дошла только вчера, — сообщил без особой нужды товарищ Гамаюн. — Сегодня все уполномоченные флота подняли людей и направились с делегациями к офицерам, чтобы призвать их не выполнять преступный приказ Адмирала.

— Боюсь, — тяжко вздохнул наш капитан, — одним совещанием в офицерском собрании «Громобоя» тут не ограничится. Я немедленно отправляюсь в штаб флота.

— И я — с вами, гражданин капитан, — тут же заявил Гамаюн. — Как уполномоченный с «Громобоя».

— Воля ваша, — отмахнулся наш капитан. — Мой автомобиль к вашим услугам, гражданин уполномоченный.

Вернулись оба к вечеру того же дня. Ближе уже к ночи, можно сказать. И капитан наш и товарищ Гамаюн были злы, как черти. И если Гамаюн матерился во весь голос, то капитан просто молчал. От этого становилось страшно. Я тогда не знал ещё, что означает это глухое молчание, но как-то сразу понял — ничего хорошего оно нам не сулит.

К тому времени мы успели уже похоронить бедного лейтенанта Пестова. Оказалось, его знали не слишком хорошо. Старший телеграфист редко покидал свою вотчину, куда мало кому на корабле вообще-то было разрешено входить. Однако и с дурной стороны его никто не знал, а потому старпом сказал над свежей могилой пару ничего не значащих слов о покойном. После погребения все дружно отправились поминать его в кают-компанию.

— Скоро многих поминать придётся, — сказал первым делом мой непосредственный командир — старший артиллерист «Громобоя». Человек он был мрачный и вечно сыпал дурными пророчествами. А так как времена настали совсем скверные, то многие из них сбывались в той или иной степени. Что только подталкивало старшего артиллериста к изречению всё новых и новых.

— Это если вообще будет кому поминать, — усмехнулся другой офицер с нашивками в виде крылатых бомб на мундире. Один из бомбардировочных, стало быть. Для них в последнее время было меньше всего работы. Бомбы нам поставляли ещё хуже, чем снаряды. — Вот ударит по нам дилеанец всей силой — только дым по ветру и останется. Они вон Нейстрию давят как — уже границу перешли. Да и в небе, говорят, хозяйничают, будто у себя дома.

— Будто у себя, — оборвал его старпом, — они хозяйничают у нас. И с этим давно пора покончить.

— Так вы, простите, народников поддерживать изволите? — поинтересовался у него будто бы из чисто академического интереса доктор Бурцов.

— Я готов поддержать тех, кто даст нам снаряды и бомбы, — отмахнулся старпом, — и даст чёткую и ясную цель. Дилеанцы, конечно, лучше всего. Но и нейстрийский корпус — ничуть не хуже. И угрожающие нашему газу в Бадкубе бейлики — тоже. Я — урдский солдат. Все предки мои до двенадцатого колена служили Отечеству, как бы оно ни называлось, и кто бы им не правил. Я желаю драться с врагом, а не сдавать ему наши корабли.

— Громко сказано, — заметил доктор Бурцов. — Но весьма удивительно слышать их от отпрыска старинного и знатного аристократического рода. Вы что же, готовы выполнять приказы черни, засевшей в столице? И отвергаете приказы Адмирала, который был признан Верховным правителем Урда?

— Мне не нравятся его приказы, доктор. Что это за правитель, который отдаёт свой флот врагу? Да ещё и Адмирал. Какой из него адмирал после такого?

— Ну знаете ли, господин старший помощник! — вскочил на ноги штурман — ярый приверженец диктатуры Адмирала.

Начинающуюся перепалку прекратило появление в кают-компании нашего капитана в сопровождении товарища Гамаюна.

— Господа офицеры, — опустился на ближайший стул капитан, из него будто весь воздух выпустили, — это полный крах. Завтра в воздух готовы подняться всего два бронепалубных крейсера «Богатырь» и «Витязь». Теперь они, правда, называются «Народник» и «Народоволец» — власть на них взяли в свои руки матросы, оставив в живых лишь лояльных конвенту офицеров. Остальных, как теперь модно выражаться, пустили в расход.

— Вы, гражданин капитан, — заявил товарищ Гамаюн, — запамятовали, верно, сказать, что на других кораблях были зверски убиты как раз уполномоченные от конвента. И их капитаны решили сдаться на милость Тонгасту. Ну или просто не поднимать корабли в воздух. Выжидать, стало быть, порешили. И не с нами, и не против нас.

Казалось, Гамаюну сейчас очень хочется сплюнуть себе под ноги. Но при офицерах он сделать этого всё-таки не решился.

— Я просто не хотел лишний раз вспоминать о позоре нашего флота, — ответил наш капитан. — И самым большим клеймом позора стал приказ Адмирала сдать корабли врагу. Всё что угодно, но только не это. Завтра мы поднимем нашего «Громобоя» навстречу врагу. Как бы мало нас не было, мы дадим эскадре Тонгаста бой. Наш последний бой.

— Не надо так уж мрачно, гражданин капитан, — неожиданно для всех нас усмехнулся товарищ Гамаюн. — Вы снова запамятовали, но теперь о хорошем. Ведь были же представители от наземных батарей. Они ещё дадут жару Тонгасту.

— Конечно, — кивнул наш капитан, — да только снарядов у них на этот жар мало. Если, как договорились, разделят все снаряды поровну между батареями, хватит меньше чем на час боя.

— Но это же форменное безумие, господин капитан, — взвился бомбардировочный офицер, тот, кто разделял мрачные настроения старшего артиллериста. — Вы попросту обрекаете всех нас на верную смерть под снарядами Тонгаста.

— Сколько у Тонгаста кораблей? — поддержал его другой офицер.

— Пятнадцать, — честно ответил наш капитан. — Но среди них всего один линкор — да и тот сильно потрёпанный и устаревший. Не «Левиафан», а ещё «Мастодонт». — Линкоры этой серии поднялись в небо ещё лет за десять до моего рождения, и, несмотря на усовершенствования, очень сильно устарели уже к началу войны. — Крейсеров тоже немного — три. Остальное — мелочь, не стоящая внимания. Фрегаты, такие же древние, как «Мастодонт» и корветы, которые даже главным калибром едва ли смогут поцарапать нам броню.

— И всё равно, — покачал головой старший артиллерист, — шансов у нас почти нет. Три против пятнадцати. Пускай и при поддержке наземных батарей. Снарядный голод и у нас ого-го-го какой. Новых ведь нам перед боем не подвезут, не так ли?

— Пополнения боеприпасов не будет, — подтвердил наш капитан.

— Вот, значит, как, — обернулся к товарищу Гамаюну мой непосредственный командир. — Голыми и босыми посылает нас в драку ваш конвент, гражданин революционный уполномоченный. Голыми и босыми, — повторил он. — А драться нам против хорошо вооружённого врага. Есть вам что на это сказать, а?