Мы подошли к мосту. Над нами распростерлось ясное небо, слева темнел зеленый хребет Похорья, который представлялся мне могучим зверем, охранявшим город.

Мост уже кишмя кишел людьми. Мы слились в единый поток, пересекавший бурливую Драву.

На Главной площади стояла украшенная цветами трибуна. На нее один за другим поднимались ораторы. Папа хлопал всем подряд, я, глядя на него, тоже хлопала своими маленькими ладонями.

Сквозь толпу протискивался парень с флажками. Получив, как и все, два флажка, словенский и югославский, я тотчас замахала ими.

Вдруг я почувствовала неимоверную усталость и принялась с ожесточением дергать отца за штанину, требуя, чтобы он взял меня на руки.

— Ну, что с тобой делать, плакса-вакса, — вздохнул отец и посадил меня на плечи.

Я сразу стала выше всех. С высоты своего пьедестала размахивала я флажками и смотрела, как участники митинга строятся в колонну.

— Кирилл! Идем!

Папа должен был идти в ногу с остальными, и брату приходилось бежать вприпрыжку.

— Кирилл, не отставай, — поминутно подгонял его отец. — А ты, дочка, еще наверху?

— Да, да, да! — кричала я, болтая ногами и молотя отца в грудь.

Колонна повернула на Ветринскую улицу.

— Чей Марибор? — громко спросил папа.

— Наш! — так же громко ответил Кирилл.

— Наш! — закричали демонстранты.

— Чья Драва? — опять спросил отец.

— Драва наша! — закричали в колонне.

— Наша! — закричала я вместе со всеми.

В эту минуту из боковой улицы вынырнула толпа живущих в нашем городе австрияков и их приспешников. В руках у них были дубинки.

Они хотели, чтоб Марибор стал австрийским, хотели откусить от нашего каравая.

— Убирайтесь туда, откуда пришли! — до хрипоты орали нападающие.

— Мы словенцы и Марибор словенский! — прокричал мой отец.

— Австрийский! — ревела толпа с дубинками.

Папа поставил меня на землю — ему приходилось отбиваться от разъяренной толпы. Началось настоящее побоище и давка. Я уже собиралась заплакать и позвать отца, но в эту самую минуту у меня вырвали флажки, изломали их, изодрали в клочья, швырнули на землю и стали топтать ногами.

Я нагнулась, чтоб подобрать то, что осталось от флажков, и панамка, которой я так гордилась, опять упала. Только я подняла затоптанный флажок, как отец потянул меня за руку. Следом за тем он взял за руку брата и вместе с нами вошел в колонну. На лбу у него красовалась огромная шишка.

Вслед нам неслась враждебная песня. Песня повторялась снова и снова, и с каждым разом все враждебнее. Я чувствовала, эти осипшие горланы так и норовят уничтожить нас своей гнусной песенкой.

— Что они кричат? — спросила я у отца.

— Оскорбляют нас, словенцев.

Весь день шли схватки между австрияками и патриотами, не желавшими отдавать чужим свой Марибор.

Солнце уже осветило полмира, когда мы вернулись домой. У двери нас поджидала мама. Казалось, она вообще от нее не отходила.

Увидев всех троих, она облегченно вздохнула, а потом, заметив на лбу у отца шишку, сказала:

— Лучше б дома сидел!

Отец притворился, что не слышал ее слов.

— А ведь мы сегодня помогли Марибору! Не так ли, ребятки!

Для Кирилла этого было вполне достаточно. Словно в ответ, он прокричал на всю кухню:

— Чья Драва?

— Что с тобой? — удивилась мама.

Мы с отцом подхватили:

— Драва наша!

— Чей Марибор?

— Марибор наш!

— Наш, наш, наш! — с азартом бубнила я.

Мама взяла меня на руки и только тут обнаружила, что я без панамки. Она тотчас принялась выяснять, куда делась моя панамка. Я пощупала голову — панамки на ней больше не было!

Отец глянул на меня и весело рассмеялся.

— Панамки нет! Панамка осталась на поле брани!

Его звонкий смех заполнил собой всю кухню. Мы — мама, брат и я — тоже засмеялись. На поле боя, где текла кровь и где валялись изломанные флажки, лежала и моя панамка.

Старания мамы, стремившейся во что бы то ни стало оградить нас от всякого зла, были напрасны.

Дразнилку, высмеивающую словенцев, я много раз слышала в Мариборе.

Мы с братом гуляли во дворе, бегали по нашей улице и говорили по-немецки.

Тогда нам было все равно, лишь бы понимать друг друга.

Прошел год. Мы подросли и уже понимали, что мы словенцы, что австрийцы нас не любят. Теперь мы играли только со словенскими ребятами и говорили только по-словенски.

— Проклятые чичи! — дразнили нас. — Ступайте туда, откуда пришли!

А мы в ответ кричали, что мы не чичи, а приморцы, словенцы и что Марибор словенский.

Кто не любит яблоки, да еще румяные? Они такие вкусные, сочные, ароматные, и у каждого свой особый запах, свой вкус.

В детстве я редко ела фрукты, хотя и жили мы в Мариборе, среди садов, где поспевали чудесные сортовые яблоки, сладкие груши и сочные персики, не говоря уж про черешню и вишню — сладкую и с кислинкой, при виде которой у нас тоже текли слюнки.

Помню, какими жадными глазами смотрела я на горы фруктов на базарной площади. Яблоки были дешевые, но мы все равно не могли их купить.

И тем не менее мое первое воспоминание о яблоках связано именно с Марибором.

Может быть, я бы про них давно забыла, если б не одно-единственное яблочко.

Послушайте, что случилось с этим злополучным яблоком.

Нам трудно было прожить на жалование, которое отец приносил в дом по первым числам, и потому в те дни, когда он был свободен от службы, родители помогали одному крестьянину.

Крестьянин заплатил им за работу румяными яблоками.

Той осенью яблоки уродились на славу, их было так много, что приходилось колышками подпирать ветки, гнувшиеся под тяжестью плодов.

Родители очень обрадовались, когда получили яблоки. Ведь дома их ждали дети, которым так хотелось поесть вволю яблок!

Они привезли их на тележке. Дома развязали мешки и высыпали яблоки на пол прямо посреди комнаты. Мы с братом словно зачарованные смотрели, как растет гора ядреных душистых яблок.

Осенью к нам приехала погостить тетя Луиза. Она приехала из Крапивы, из нашей родной деревни. Она была с ног до головы в черном. Даже платок на голове был черный. Тетя Луиза привезла нам привет от бабушки и от маминых сестер, моих теток, а еще — ветку терпко пахнущего розмарина с Краса. Из дорожной сумки она достала узелок с гостинцами, развязала его, и глазам моим представился сладкий пирог, который испекли для нас Тышлеры. Тетя Луиза испекла сдобный хлеб.

— Отведайте-ка моего хлеба! — говорила она, подвигая к нам огромный каравай.

Я жадно заталкивала в рот пышный, сдобный, божественно вкусный хлеб, а глазами пожирала тонкие ломтики копченого мяса, которое тоже привезла тетя.

Тетя Луиза посадила меня на колени и стала ласкать.

Папа вспомнил про наши яблоки. Он знал, что в Крапиве их мало. Там родится инжир, персики и виноград, но таких вкусных яблок, как здесь, и в таком изобилии в Приморье вообще не бывает.

— Пойдем, я покажу тебе, сколько у нас яблок! И каких! На всем Красе не наберешь столько, сколько их вот в этой самой комнате!

Мама открыла дверь. Тетя ссадила меня с колен, встала и пошла в комнату. В дверях она застыла от изумления. Она еще никогда не видела сразу столько яблок и восхищалась ими, как маленькая.

— Съешь яблочко, вкусное! — предложила мама.

Тетя наклонилась, чтоб взять яблоко. Но не тут-то было. Я мигом подскочила к ней, схватила ее за юбку и стала изо всех сил оттаскивать от яблок.

— Нельзя, нельзя! — кричала я не своим голосом.

Тетя Луиза с удивлением посмотрела на меня.

— Нельзя, нельзя, нельзя! — вопила я, глядя то на отца, то на маму, то на брата, но они стояли как истуканы, не желая помочь мне ни словом, ни делом.