В вагоне я лёг на вторую полку и уснул. Национал-большевики же, обнаружив, что полвагона занято морскими пехотинцами, соединились с ними во взаимной вражде, а затем во взаимном братстве.

17 ноября мы сдали документы в Министерство юстиции. Той же чиновнице Наталии Владимировне. 2 декабря она позвонила Фёдорову и попросила программу партии. По закону регистрируется Устав, и потому требование предоставить программу партии выглядело, мягко говоря, нестандартным требованием. Мне захотелось посмотреть на физиономию Наталии Владимировны. Что она выражает сейчас. Мы честно принесли ей программу № 1 — сиреневенькую книжечку, изданную Рабко, сказав, что это первая, бывшая программа и партия по ней уже не работает. Мы принесли программу № 2, ту, которая была стиснута до 26 пунктов и опубликована в «Лимонке» несколько раз. Эта программа умещалась на пространстве формата А-4 для того, чтобы удобнее было делать ксерокопии. Эту программу мы решили выдать за неиспользуемую. Мы также принесли программу № 3, выпущенную мной и Фёдоровым специально для Минюста, вариант, принятый на II съезде единогласно. Когда мы ей выдали все эти бумаги, я увидел, что среди тех бумаг, которые она уже имела, есть брошюра «Программные документы НБП», составленная группой наших активистов из материалов, опубликованных за годы в «Лимонке». А в брошюре есть литературные перлы, на основании которых нас не зарегистрируют даже в качестве филиала в обществе любителей шахмат.

«Что до меня, то я бы вашу организацию зарегистрировала», — сказала Наталия Владимировна, глядя на нас, как мне казалось, сочувственно. «А зачем собственно, вам наша программа? — спросил я. — Программа — есть нечто иное, как идеология. А по Конституции все идеологии равны перед законом, и если вы собираетесь нас судить на основании сборника, составленного из статей в «Лимонке», то это антизаконно». — «Я никого не собираюсь судить, — сказала она. — Решение буду принимать не я». — «А кто? — спросил Фёдоров. — Кто будет принимать решение?» — «Руководство». — «Министр?» — «Ну, министр среди других».

Она ещё раз вызвала нас. В её комнате en face сидела молодая тёлка-чиновница с которой переглядывался Фёдоров. Ещё Наталия дочь Владимира вызвала из другого кабинета некоего допотопного, похожего на Андрея Белого в старости, чиновника: крышка черепа голая, кустики волос за ушами. Чиновники вообще очень допотопны. Они все как бы из эры Гоголя. Других не бывает.

«Ваша партийная печать несёт изображение гранаты «Лимонка»», — с горечью сказал он. «А что, — сказал Фёдоров, — наши заводы не производят в соответствии с Конституцией одноимённую гранату «Лимонка»? К тому же и название газеты, и печать — символические производные от фамилии г-на Лимонова, сидящего перед вами».

Далее они стали нас гонять по пунктам программы. «Мы же сообщили вам, что не пользуемся программой в сиреневой обложке. К тому же тираж исчерпан два года тому назад». — «А у вас есть решение съезда об аннулировании этой программы?» — «Есть», — торжествующе сказал Фёдоров и выдал ей бумагу. Где он её взял только?

После допроса, иначе не назовёшь, с пристрастием, мы вышли. «Ну, что скажете? Завалят они нас или пропустят?» — спросил я. «Скоро узнаем», — сказал Фёдоров.

18 декабря Фёдоров позвонил в Минюст после обеда. «Решение ещё не принято, — устало сказала чиновница. — Принимается. Руководство заперлось у министра».

Фёдоров позвонил в пять часов. «Я же сказала, я вам позвоню!» — зашипела она. «Извиняюсь, — сказал Фёдоров. — Вы должны понять, рабочий день приближается к концу. Мы волнуемся. Решается наша судьба».

В начале восьмого мы узнали, что получили отказ в регистрации. «Решение принято на самом высшем уровне. За бумагой можете явиться в понедельник, — скороговоркой проговорила чиновница. — Можете обжаловать решение в суде».

«Суки! — сказал я. — Они приговорили нас к расстрелу». — «Что делать будем?» — «А хер его знает, — сказал Фёдоров. — Дальше я не думал».

Мы сдали уведомление на пикеты на последние четыре дня перед Новым Годом: 28, 29, 30, 31. С 11 до 12 часов, оповестили мы, мы будем стоять у здания на Воронцовом поле.

Мы также подали бумагу на обжалование решения Минюста в Таганский межмуниципальный суд. Полагается рассмотреть подобную жалобу в течение 10 дней. Но в государстве, на всех парах летящем к демократии, суд состоялся лишь 18 августа 1999 года. Ну и, конечно, он закончился не в нашу пользу.

К сожалению, у меня нет текста этого исторического документа: отказа Министерства юстиции. Так как все формальные огрехи были нами устранены после первого отказа, то аргументация второго отказа строилась на произвольно выдернутых цитатах из наших же текстов, в частности программ. Нас обвиняли в разжигании межнациональной розни и в расизме (на суд я явился с номером «Лимонки», где напечатан портрет Айо Бенеса, но негр — член партии их не убедил).

19 декабря я написал и отправил по факсу и по почте письмо министру Крашенинникову. Не для того, чтобы воздействовать на него в том смысле, чтобы он отдал приказ зарегистрировать Всероссийскую политическую организацию Национал-большевистскую партию. Это только во времена живые и здоровые возможно обойти бюрократию, объяснить вельможе, и он вдруг поймёт: совершена несправедливость, и всё исправит. Разумный, импульсивный и непредсказуемый вельможа. К декабрю 1998 года таких вельмож в России не оставалось. А Крашенинников и отдалённо не напоминал такового. Я даже уверен, что решение об отказе было принято выше уровня министра юстиции, и что основанием для отказа послужил простой и незамысловатый факт, высказанный спустя 8 месяцев на заседании Таганского суда представителем Минюста. Некий Тихомиров, старик с внешностью и кожей практикующего алкоголика, аргументировал в прении сторон позицию Минюста так: «Их больше пяти тысяч человек, они все молодые. Мы не знаем, чего можно от них ожидать».

Письмо Крашенинникову я написал в расчёте на то, что, может быть, они извлекут какие-то уроки из совершившегося. Я написал, что Минюст беззаконно отказал в регистрации существующей четыре года реальной и живой организации молодёжи, в то время как среди 132 всероссийских политических партий, зарегистрированных Минюстом, есть (и я называл пять из них) просто организации-фальшивки, в которых никто не состоит. Что налицо пристрастное отношение к НБП. Что регистрация (в день написания моего письма) в воскресенье, в обход всех законов, скоропалительно созданной организации «Отечество» — незаконная акция, что Национал-большевистская партия волею Минюста лишена возможности действовать в легальном поле, конкурировать за думские мандаты. НБП обречена теперь искать другие пути борьбы, что методы её политической деятельности вынуждены будут измениться. И не исключена возможность, что из недр организации возникнет лидер, который призовёт её к террористическим методам борьбы. И что я не смогу удержать личный состав партии от стремительной радикализации. Вину за подобную радикализацию партии я возлагаю на Минюст, заключил я.

28, 29, 30 и 31 декабря мы орали у них под окнами: «Ре-ги-страция! Ре-ги-страция!», «Министерство без-за-кония!» — и многие другие лозунги. Мы их сильно потревожили. Чиновники липли к стёклам. Дополнительный наряд милиции в помощь чубатым архаровцам был вызван на дежурство в вестибюле. Раздражённый, к нам вышел представитель министерства и предложил мне пройти внутрь. Ребята призывали меня не ходить, опасались за мою безопасность, но пикет был разрешён, законов мы не нарушали. Я согласился войти в здание. Надеясь, что предложат какой-нибудь компромисс. Со мной встретился высокий седой старик Эдуард Пантелеймонович (или около этого), зав. отделом регистрации партий, и некий чиновник, смахивающий на спецслужбиста. «Вы предъявляете нам ультиматум: регистрация или терроризм! Вы прислали министру письмо, в котором шантажируете его! Вам известно, что это подсудное дело?» — кипятился чиновник-спецслужбист. Старый Пантелеймонович выглядел печально. «Вы мешаете людям работать», — только и сказал он.