Шагах в десяти белокурая бестия Николай, такого белого цвета никакой краской не добьёшься, а у него — свои, топтался ботинками по лужам. Время от времени генерал искоса поглядывал на него. Сотовый генерал сунул в карман куртки.
«Владимир Васильевич, — сказал я, — не надо нас подслушивать, разрабатывать, надо с нами дружить. Давайте работать вместе».
Он ухмыльнулся и покачал головой.
«Погодите возмущаться. Есть же сферы, куда государство не может вмешиваться, нельзя уронить престиж, наехать на посольства, организовать манифестации здесь и там, хоть в Латвии, хоть на Украине, а мы это можем! А государство пусть нас официально порицает, мы будем выражением гнева русского народа».
Тут уж он посмотрел на часы. Хотя я и по сей день считаю, что моё предложение было разумным. В своё время то, что я ему предложил, — делал спецотдел КГБ. Сегодня это могли бы делать мы. Уже через несколько дней после нашей встречи с генералом — прочеченские демонстранты измывались над российским флагом в Познани. МИД ограничился нотой протеста. Поляки равнодушно пропустили ноту мимо ушей. Ночью к посольству (ещё раньше ноты) пробрались сочувствующие НБП и бросили на территорию Молотов-коктейль. Так как здание посольства — бетонный куб — стоит далеко от ограды, посередине асфальтового поля, ущерб был минимальный, но всё равно сгорели видеокамеры и дерево. Затем НБП устроили у посольства Польши демонстрации. Итог ночного нападения «сочувствующих» — не менее трёх десятков статей в российских СМИ.
Пронин тогда удалился после моего предложения о сотрудничестве. На следующий день я написал ему официальное письмо по поводу посещения моей квартиры неизвестными, а копии письма отослал Патрушеву и Рушайло. По линии МВД была даже попытка начать расследование, во всяком случае, ко мне явился из 6-го отделения милиции — по месту жительства — юный участковый Родион с письмом от начальника 6-го отделения. Мне не хотелось напрягать крошечную Настю, её бы стали тягать давать показания, а ей ещё не хватало нескольких месяцев до 18 лет, потому я от расследования отказался. К тому же я не верил, что расследование обнаружит что-либо. Ведь два расследования и два уголовных дела — по нападению на меня 18 сентября 1996 года и дело по взрыву помещения редакции «Лимонки» 14 июня 1997 года — так ничем и не закончились.
Мне было ясно, что после позора РНЕ (Московские власти не дали Баркашову провести съезд «Русского национального единства» в Измайлово) РНЕ перейдет в стадию распада и разложения. Авторитет Баркашова, побоявшегося вступить в конфронтацию с московской милицией у концертного комплекса Измайлово, был низок, как никогда. Мне стало также ясно, что цель, которую мы себе ставили все эти годы — догнать и перегнать РНЕ по численности, по организованности, по влиянию на молодёжь, уже достигнута. Не декларированное никем, но реально существовавшее соревнование с РНЕ мы выиграли. Я был и рад, достигнув цели, и не рад одновременно, потому что мы остались одни. Баркашов своим авторитетом хоть как-то скреплял организацию. Теперь же, я предвидел, РНЕ начнёт стремительно распадаться. Эпоха парадных фотографий с портупеями кончилась. Свирепые лица, вытаращенные зрачки и чёрная форма новую эпоху не впечатляли. Нужно было представить дела. А дел у РНЕ никаких не было.
Нужен был съезд партии. Чтобы поговорить о требованиях эпохи, о новой тактике или лучше — о новых тактиках, об ошибках РНЕ и «Трудовой России». Помимо этих тем, Фёдоров прожужжал мне все уши: нужно принять новую программу, Эдуард! И попытаться получить общероссийскую регистрацию с новой программой. Программу Фёдоров сочинил сам и показал мне её, стесняясь. Так как я уже давно относился к бумажкам скептически, то я проглядел программу и осведомился лишь о том, откуда Фёдоров скомпилировал текст. Узнав, что частично из программы КПРФ, я удовлетворился. Съезд решено было провести так, чтобы участники съезда могли бы выйти на шествие и митинг 23 февраля, в день закрытия съезда. Таким образом, заезд должен был состояться 21 февраля вечером в пансионате «Зорька» под Москвой, работа съезда должна было начаться утром 22 февраля, утром 23 февраля участники съезда должны были выехать в Москву.
Записывая всё это в Лефортовской крепости в ожидании окончания следствия и суда, я предвижу, что на суде будет обсуждаться и III всероссийский съезд Национал-большевистской партии. Обвинители будут пытаться доказать свою версию о том, какие решения принимались на съезде и о чём там говорилось. Я здесь привожу свою, и мне виднее, потому что я съезд организовывал. Почему съезд был оформлен под всероссийскую конференцию собственных корреспондентов газеты «Лимонка»? Потому что у директоров клубов, ДК и пансионатов врождённая аллергия к политическим партиям, и предоставлять помещения для съездов оных директора наотрез отказываются, предвидя неприятности и от властей, и от собравшихся на съезд партийцев. Тем паче, если партия радикальная и состав её — молодёжный. К тому же недавний ажиотаж со съездом РНЕ только усугубил положение, теперь директора панически боятся съездов. Потому мы разумно спрятались под личиной конференции собкоров газеты. И не пригласили прессу.
Группа нацболов, взявшаяся надзирать за порядком во время съезда, решила по собственной инициативе осмотреть перед выступлениями зал. Покойный Александр Бурыгин обнаружил в лицевой стене зала за экраном — металлический предмет, похожий на растянутую грушу, присосавшийся к проводам. Бурыгин счёл за нужное отключить предмет от проводов, разъединив клеммы. Работа съезда началась.
Слово взял вначале я и вкратце отчитался перед представителями региональных организаций за проделанную партией с ноября 1998 года работу. Часть моего выступления была посвящена необходимости смены тактики. «Собственно говоря, тактику мы уже сменили», — констатировал я. Поскольку в России власть возвращается к тоталитарным методам подавления инакомыслящих, политическая деятельность становится всё более рискованной, партии лучше сосредоточиться на защите русских в странах СНГ. Защита партизана Кононова в Латвии, Севастопольская акция протеста уже сделали Национал-большевистскую партию самой популярной радикальной партией России. Так будем же продолжать идти этим курсом. Три наиболее перспективных для нашей борьбы страны ближнего зарубежья — это Латвия, Украина и Казахстан. И потому, что там наличествуют крупные массы русских и русскоязычных, соответственно 900 тысяч, 11 миллионов и 5,5 миллиона, но ещё и потому, что политика русофобии, официально проводимая властями этих стран, делает жизнь русских трудновыносимой. Особенно это касается Казахстана и Латвии и таких областей Украины, как Крым и Западная Украина.
Последовали недолгие прения. Затем съезд проголосовал за то, чтобы партия перенесла основную тяжесть борьбы в страны СНГ и Латвию. Съезд одобрил и методы: следует совершенствовать и развивать те методы, которые мы уже применили в Латвии и Севастополе. Затем мы проголосовали за новую программу Фёдорова и выбрали меня опять председателем партии. Около полудня в зал ввалились разнообразно одетые милиционеры и объявили, что в зале заложена бомба. Нам было предложено покинуть зал, милиция, дескать, осмотрит помещение. Я приказал всем без паники отправиться единым строем в корпус, где мы разместились на ночлег. Придя туда, я предложил всем участникам съезда тщательно осмотреть свои вещи, и если будут обнаружены подозрительные предметы — избавиться от них. Чем все и занялись. «Вениаминыч, — шёпотом сказал мне Бурыгин, — это не менты! Ты видел, как они одеты? Впопыхах нацепили, кто что мог. В отдалении у них стоял фургон, наверное, подслушивающая машина. Ждали, а звука всё нет… Грушу-то я отключил».
После обеда съезд возобновился. Нам сказали, что бомбы не нашли. После обеда лидеры региональных организаций делились опытом борьбы. Костя Маузер говорил, как они работают в Риге, Анатолий Тишин, он только что сменил Фёдорова на посту руководителя московской организации партии, рассказывал о своём опыте отсидки в Севастопольской тюрьме. Этим же мы занимались ещё несколько часов на следующее утро. Затем на автобусах отправились в Москву. Я, впрочем, имел привилегию уехать в автомобиле, зажатый между двух охранников: Бурыгиным и Гавриловым.