Девушка мучительно искала подходящие слова. Ее взгляд вдруг остановился на раскрытом современном иллюстрированном журнале, валявшемся на лежанке рядом со стариком, который тоненькой струйкой задумчиво подлил себе выпивки. На глянцевой рекламной странице был цветной снимок умопомрачительно солнечного экзотического берега моря. Белый песок, зеленые пальмы, синие волны...

Прокуренный, вечно сырой грот. Оборвись где-то тоненький электрический проводок - и темнота быстро вступит в свои вечные права.

- А вы... - Катя робко дернула рукой, внезапно возжелав дотронуться до этого человека, но не решилась, - а сколько вы не видели солнца, черт побери?

Она выругалась как-то безнадежно трогательно.

- Сто лет, - спокойно сказал прадед. Катя не поняла - образно он так выразился или в каком-то совсем уж непостижимом летоисчислении.

- Иван Васильевич, а откуда вы берете эти журналы, это вот виски, свежие фрукты?

- Ну так... есть у нас с Федором мужики для этого. Вон сидят там, выпивают. Приносят... Все про вашу Рассею знаю, - добавил он с некоторой даже долей хвастовства.

- А вы сами можете выйти на поверхность?

- Могу. Почему не могу?

У Кати гулко застучало сердце, точно столь желанная дверь вот-вот должна была открыться.

- И выходите?

- Нет. Как посадили сюда при усаче, при Сталине, так и не выходил ни разу.

- Но почему?

- А зачем?

- Но ведь...

- Я тут бог. А там я никто. Мне даже пенсию платить не будут.

Катя растерянно поглядела по сторонам, не в силах ни сидеть, ни найти места рукам. Начиналась какая-то истерика. Ударить этого чертова бога Зотова, исцарапать ему каменные щеки? Или просто упасть и разрыдаться. Она вдруг схватила налитое ей виски и выпила одним глотком. И даже не почувствовала жжения.

- Вы, вы... Ну хорошо, я сама все расскажу. Пусть вам даже это неинтересно. Я здесь случайно, совершенно случайно. Нас было пятеро. Я, мой любовник и еще трое ребят. Им нужно было от армии закосить. А я так, за компанию. Мы залезли в пещеру, в Тульской области. Вход замуровали. Крот привел нас в эту гребаную Систему Ада. Двое из наших ребят служат сейчас в вашей гребаной зотовофлотской армии, я работала в военно-полевом госпитале для оказания гребаной медицинской помощи... Я хочу домой. Я ни в чем не виновата... Скажите своим мужикам, Иван Ва-сильич, пусть отведут меня к выходу. Я не знаю дороги. Меня и Мишку. Мне рожать скоро. Человека рожать, дедушка, а не зотовофлотца. Отпусти меня, пожалуйста. Ну отпусти, гребаный старик...

- А зачем?

Катя поднялась. Ее начинало колотить нервной дрожью.

- Иван Васильевич, вы не любите меня?

Зотов мрачно молчал. Звуки из грота для пирующих сюда почти не доходили. Только звенела безысходная тишина.

Почти ничего не видя перед собой, не разбирая дороги, Катя бросилась вон. Ей казалось, что она не бежит, а тяжело идет, с трудом расталкивая телом плотную массу черной воды. Чьи-то крики глохли далеко сзади.

Ее схватили за куртку на спине. Материя затрещала, но выдержала.

Пленных впередсмотрящих Шмидта и Савельева Держали запертыми в каменном мешке долго. Время, как стало уже привычным, ничем, кроме кормежек, не измерялось. Покормили четыре раза. Рацион не отличался от зотовофлотского. Скудные естественные надобности приходилось отправлять тут же, на месте заключения, лишь отползая в самый дальний угол. Но даже к вони притерпелись.

Шмидт и Савельев почти не разговаривали друг с другом. Засыпая первый раз, Миша немного опасался, что бывший друг придушит его во сне, но ничего такого не случилось. В темной, занудной, как долгое умирание, тишине всегда легко засыпалось.

И вот ему привиделся знакомый берег Леты. Он стоит на каком-то значительном возвышении, под самым потолком. Яркая горячая лампочка под жестяным рассеивателем горит у самого лица, до нее можно дотянуться рукой.

Он смотрит вниз и видит, что, оказывается, оседлал высокую стремянку, довольно шаткую. От высоты немного кружится голова, и, чтобы не потерять равновесия, он хватается за шершавый потолок. Но, глядя дальше, он видит, что по всему их берегу в правильные, аккуратные каре выстроены войска, ощетинившиеся штыками. Над каждым каре поднято белое боевое красное знамя с белым круглым бельмом, и специальный впередсмотрящий сзади активно растягивает полотнище и колышет его, чтобы оно, значит, как бы трепыхалось на ветру.

И вот, грозя обрушить шаткую конструкцию, к нему на стремянку лезет адмирал Кукарека. Зрителю этого сна становится страшно. Не доползя совсем немного, адмирал выкрикивает:

- Товарищ гениальный и непобедимый Шмидт/Ваши доблестные, овеянные боевой славой красношмидтовские войска построены и готовы стремительным контрударом смять проклятые орды савельевских выродков, запятнавших себя кровью и позором! Смерть врагу! Убей его падлу! Да здравствует ваше учение, единственное правильное! Дайте команду, товарищ Шмидт.

И товарищ Шмидт начинает просто дрожать от страха.

-Где Катя?

- Уехала... - шепчет он.

тоже шепотом торопливо отвечает Кукарека.

-Куда?

- Так в Москву и уехала, столицу мирового эксгибиционизма и гомосексуализации человека человеком.

- Как так уехала ?

- На веневском литерном до Ожерелья. А там на электричке восемнадцать тридцать девять. Команду в атаку давать будете или как?..

Но однажды двое дудковских часовых разобрали завал в каменный мешок, и дышать сразу стало легче.

- Вылезай, сволочи, враги трудового народа, - скомандовал дудковец до боли знакомым голосом.

Наконец-то встретились. Одним из окруживших пленных автоматчиков был Равиль Кашафутдинов. Как и положено, в синей униформе с намалеванной на груди белой звездою. Жмурясь от непривычки к свету, Миша невольно шагнул к бывшему однокласснику поближе, протянул руки:

- Рав,здорово!

- Назад, кровопийца! - Равиль отшатнулся и больно стукнул Шмидта по рукам прикладом.

- Смир-р-рна стой, стрелять буду, зотовские вы-блядки! - на одном дыхании завопил маленький кривоногий подземный гуманоид с нашивками какого-то чина. - Обагренные за спину! Казаки Мамарасулов и

Кащафутдинов, вяжи их, хлопчики, крепче, чтоб неповадно было.

-- Любо! - ответили довольные хлопчики, и запястья пленных оказались крепко связанными веревкой.

Савельев повернул голову к товарищу по несчастью и прошептал скороговоркой:

- Да, думал ли ты, товарищ по экипажу впередсмотрящий Шмидт, когда мы учились в одном классе с товарищем Кашафутдиновым, что наступит день, когда он предаст светлое и справедливое дело Зотова и, вынашивая коварные замыслы, переметнется на сторону врага, запятнав себя несмываемым позором, а потом будет связывать наши трудовые руки за спиной?

Кажется, и дудковцы заслушались столь стройной риторикой и даже на некоторое время приостановили связывание и обличение. Шмидт, однако, промолчал.

Он спросил только, когда их куда-то повели:

- Куда нас? Расстреливать?

Ему хотелось услышать положительный ответ. Опыт подсказывал, что на этой бесконечной войне приказ "Расстрелять" почти равнозначен команде "Оправиться".

Но конвоиры во время движения словно бы утрачивали способности как понимать, так и разговаривать.

На одном перекрестке штреков они остановились, пропуская колонну бойцов, очевидно возвращавшихся с фронта. Эти биороботы также шли молча, не обращая никакого внимания на пленных зотовцев. Некоторые по двое, сплетя руки, на закорках - по одному или даже на носилках несли раненых. Шмидт поймал себя на скверной мысли, что радуется потерям дудковцев. Это значит, что дела зотовцев на фронте идут хорошо.

"Чему радуешься, дурак? - обругал он себя. - О себе лучше подумай. Хотя лучше и на этой теме нe заостряться. Есть только два достойных предмета д. размышления в этом скудном мире - выход и Катя А может, и так - Катя и выход".

- Рав, - снова шепнул он стоявшему рядом врагу. - Нас убивать ведут?