- Да вон, у сосны.

Действительно, шагах в десяти от горящей сосны ясно обрисовывался силуэт, в котором можно было с первого взгляда узнать фигуру Овцебыка. Од стоял, заложа руки за спину, и, подняв голову, смотрел на горевшие сучья.

- Прокричать ему? - спросил отец Прохор.

- Не услышит, - отвечал отец Вавила. - Видите, шум какой: невозможно услышать.

- И рассердится, - добавил я, хорошо зная натуру моего приятеля.

Постояли еще у окна. Овцебык не трогался. Назвали его несколько раз "блажным" и легли на свои места. Чудачества Василья Петровича давно перестали и меня удивлять; но в этот раз мне было нестерпимо жаль моего страдающего приятеля... Стоя рыцарем печального образа перед горящею сосною, он мне казался шутом.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда я проснулся, было уже довольно поздно. "Некнижных" отцов не было в хатке. У стола сидел Василий Петрович. Он держал в руках большой ломоть ржаного хлеба и прихлебывал молоком прямо из стоящего перед ним кувшина. Заметив мое пробуждение, он взглянул на меня и молча продолжал свой завтрак. Я с ним не заговаривал. Так прошло минут двадцать.

- Чего растягиваться-то? - сказал, наконец, Василий Петрович, поставив выпитый им кувшин молока.

- А что ж бы нам начать делать?

- Пойдем бродить.

Василий Петрович был в самом веселом расположении духа. Я очень дорожил этим расположением и не стал его расспрашивать о ночной прогулке. Но он сам заговорил о ней, как только мы вышли из хаты.

- Ночь была грозная какая! - начал Василий Петрович. - Просто не запомню такой ночи.

- А дождя ведь не было.

- Начинал раз пять, да не разошелся. Люблю я смерть такие ночи.

- А я не люблю их.

- Отчего?

- Да что ж хорошего-то? вертит, ломит все.

- Гм! вот то-то и хорошо, что все ломит.

- Еще придавит ей за что ни про что.

- Это штука!

- Вот сосну разбило.

- Славно горела.

- Мы видели.

- И я видел. Хорошо жить в лесах.

- Комаров только много.

- Эх вы, канареечный завод! Комары заедят.

- Они и медведей, Василий Петрович, донимают.

- Да, а все ж медведь из лесу не пойдет. Полюбил я эту жизнь, продолжал Василий Петрович.

- Лесную-то?

- Да. В северных-то лесах что это за прелесть! Густо, тихо, лист аж синий - отлично!

- Да ненадолго.

- Там и зимой тоже хорошо.

- Ну, не думаю.

- Нет, хорошо.

- Что ж вам там нравилось?

- Тихость, и сила есть в той тихости.

- А каков народ?

- Что значит: каков народ?

- Как живет и чего ожидает? Василий Петрович задумался.

- Вы ведь два года с ними прожили?

- Да, два года и еще с хвостиком.

- И узнали их?

- Да чего узнавать-то?

- Что в тамошних людях таится?

- Дурь в них таится.

- А вы же прежде так не думали?

- Не думал. Что думы-то наши стоят? Думы те со слов строились. Слышишь "раскол", "раскол", сила, протест, и все думаешь открыть в них невесть что. Все думаешь, что там слово такое, как нужно, знают и только не верят тебе, оттого и не доберешься до живца.

- Ну, а на самом деле?

- А на самом деле - буквоеды, вот что.

- Да вы с ними сошлись ли хорошо?

- Да как еще сходиться-то! Я ведь не с тем шел, чтобы баловаться.

- Как же вы сходились-то? Ведь это интересно. Расскажите, пожалуйста.

- Очень просто: пришел, нанялся в работники, работал как вол... Вот ляжем-ка тут над озером.

Мы легли, и Василий Петрович продолжал свой рассказ, по обыкновению, короткими отрывистыми выражениями.

- Да, я работал. Зимою я назвался переписывать книги. Уставом и полууставом писать наловчился скоро. Только все книги черт их знает какие давали. Не такие, каких я надеялся. Жизнь пошла скучная. Работа да моленное пение, и только. А больше ничего. Потом стали все звать меня: "Иди, говорят, совсем к нам!" Я говорю: "Все одно, я и так ваш". - "Облюбуй девку и иди к кому-нибудь во двор". Знаете, как мне не по нутру! Однако, думаю, не из-за этого же бросить дело. Пошел во двор.

- Вы?

- А то кто ж?

- Вы женились?

- Взял девку, так, стало быть, женился.

Я просто остолбенел от удивления и невольно опросил:

- Ну, что ж дальше вышло?

- А дальше дрянь вышла, - сказал Овцебык, и на лице его отразились и зло и досада.

- Женою, что ли, вы несчастливы?

- Да разве жена может сделать мое счастие или несчастие? Я сам себя обманул. Я думал найти там город, а нашел лукошко.

- Раскольники не допустили вас до своих тайн?

- До чего допускать-то! - с негодованием вскрикнул Овцебык. - Только ведь за секретом все и дело. Понимаете, этого слова-то "Сезам; отворись", что в сказке говорится, его-то и нет! Я знаю все их тайны, и все они презрения единого стоят. Сойдутся, думаешь, думу великую зарешат, ан черт знает что - "благая честь да благая вера". В вере благой они останутся, а в чести благой тот, кто в чести сидит. Забобоны да буквоедство, лестовки из ремня да плеть бы ременную подлиннее. Не их ты креста, так и дела до тебя нет. А их, так нет чтоб тебе подняться дали, а в богадельню ступай, коли стар или слаб, и живи при милости на кухне. А молод - в батраки иди. Хозяин будет смотреть, чтоб ты не баловался. На белом свете тюрьму увидишь. Все еще соболезнуют, индюки проклятые: "Страху мало. Страх, говорят, исчезает". А мы на них надежды, мы на них упования возверзаем!.. Байбаки дурацкие, только морочат своим секретничаньем. Василий Петрович с негодованием плюнул.

- Так, стало быть, наш здешний простой мужик лучше?

Василий Петрович задумался, потом еще плюнул и спокойным голосом отвечал:

- Не в пример лучше.

- Чем же особенно?

- Тем, что не знает, чего желает. Этот рассуждает так, рассуждает и иначе, а у того одно рассуждение. Все около своего пальца мотает. Простую вот такую-то землю возьми, либо старую плотину раскапывай. Что по ней, что ее руками насыпали! Хворост в ней есть, хворост и будет, а хворост повытаскаешь, опять одна земля, только еще дуром взбуровленная. Так вот и рассуждай, что лучше-то?

- Как же вы ушли?

- Так и ушел. Увидал, что делать нечего, и ушел,

- А жена?

- Что же вам про нее интересно?

- Как же вы ее одну там оставили?

- А куда же мне с нею деваться?

- Увести ее с собою и жить с нею.

- Очень нужно.

- Василий Петрович, ведь это жестоко! А если она вас полюбила?