Однако — видел. Видит.

…Отчаявшись, удаляется служитель.

Первосвященник, хотя он и оборвал, поставил на место пытающегося повысить голос, — не мог отказать. Обряд свершается над всеми, кто желает того.

Другое дело, что раньше таких случае не было вовсе, а теперь вот — второй раз за день.

Но это, действительно, другое дело.

Единственное, что мог сделать первосвященник — вернее, человек в первосвященнике, а не сан его, — это не читать прощальную руну.

И не пели молитвы трое священнослужителей.

Это заметил Крагер всех Крагеров, но лишь алогубая улыбка появилась под орлиным шлемом. Словно позабавило его нарушение обряда, а не ввело в гнев.

Нет, не улыбка — просто в попытке изобразить ее скривились мясистые губы. На настоящую улыбку эта гримаса походила не более, чем походит на нее широкий алый след клинка на перерезанном горле.

Все-таки мало радости Черному Воину от того, что провожают его таким образом. Совсем не до забавы ему.

Ему и остальным.

Остальным…

Крагер всех Крагеров… Не много же воинов его клана с ним осталось, не многими он предводительствует.

А все прочие… Вот они стоят, наблюдая через порог, — Крагеры, еще не ставшие Хагенами. Помешать — не пытаются, да и невозможно это в зиккурате, в чем только что они сами убедились.

Просто смотрят.

Пожалуй, это в первую очередь для них — остающихся, а не для этих — уходящих, допускается нарушение обряда. Но так ведь всегда и бывает…

Совсем не все равно, что делать с телом сраженного неприятеля — устроить ему почетное погребение, как достойному противнику, или оставить валяться, подобно падали.

Но не все равно — живым. Мертвым-то как раз — все равно…

К сожалению, это было самое большее (и одновременно — самое меньшее), что мог сделать первосвященник.

Как воин на Святой Земле лишен права вредить, так священнослужитель — права отказывать.

И вся Сила стоит за этим правом…

…Директору даже не потребовалось объяснений — он все понял сразу же, как только увидел, что служитель возвращается в одиночестве.

— Ну, что? Не удалось разбудить?

— Не удалось, — ответ был лишним, как, впрочем, и вопрос.

— Почему?

Вместо ответа служитель выразительно щелкнул пальцем по горлу.

— Опять сердечные капли, похоже, принимал…

«О Господи, снова нализался старикашка! Боже, до чего мне надоел этот „Спаситель Человечества“!»

И директор сам направился к ложе.

Один за другим, попарно вставали на алтарь Крагеры. Встречали они момент переноса никак не с меньшей твердостью, чем Катана, и с большей, чем Клеймора.

Но — мертвой казалась эта твердость…

Первым, одновременно с предводителем, встал человек, чье малое имя было Датворт. Прозвище же у него, как и у прочих было обычным: Эспадон.

Встал — и исчез вслед за Черным Воином.

А последнему не хватило пары. Он ступил на алтарь один.

Малое имя его было Вэселек, прозвище же — Толедо-Саламанка. Потому что, единственный из всех, он бился узким мечом с одноручной рукоятью и сложной, ажурного плетения, гардой.

Впрочем, владел он им — дай Бог всякому так эспадоном управиться…

— Проснитесь, пожалуйста, мистер Мак-Лауд…

И снова чей-то голос — уже не столь робкий, но вкрадчивый и почтительный до приторности — вклинивается в видения.

Прочь, голос!.. Еще не все досмотрено…

Еще не все, хотя осталось совсем немногое. Явственно истончается ткань видения, становясь почти прозрачной.

Итак…

Холод и тайна обитают в межзвездных глубинах. Даже когда пронзает пространство невидимый меч Силы — много неожиданностей поджидает его.

Ибо Время не отступило, что бы ни говорил первосвященник.

И Расстояние — тоже не отступило. Точнее, отступило, но — не совсем.

Крепка твердыня островов Ночи. Однако даже ей не остановить Силу. Не остановить. Но задержать ее, исказить ее путь — способна она…

Не только память оказалась стертой у тех, кто шагнул через бездну. Развеяло их по временам и странам — так, что никто не попал в одно и то же место одновременно с другим.

С учетом обретенного ими бессмертия все это оказалось восстановимо: и память, и связи между ними.

Но долго пришлось им рыскать по планете, прежде чем встретиться.

Одни искали встречи для единения. Другие — для убийства.

Все. Видение стало совсем прозрачным — заколебалось и развеялось, как дым.

Хотя у него оставалось впечатление, что это еще не совсем конец. Что-то он еще должен был узнать… Совсем немного, но…

Но теперь вкрадчивый голос — единственная реальность, остающаяся доступной.

— Мистер Мак-Лауд… Проснитесь, мистер Мак-Лауд…

Директор уже собирался с максимальной деликатностью потрясти старика за плечо, когда тот вдруг открыл глаза.

В глазах его была пустота, но не обычная пустота дряхлого беспамятства, а словно… Нет, директор не смог бы ее описать.

Он отшатнулся, как от удара. На миг ему показалось, что он смотрит в два глубоких колодца, а там, вместо дна, вспыхивают далекие искорки мечей и льется кровь…

Впрочем, он быстро овладел собой:

— Опера закончилась, сэр.

Старик обвел глазами зал. Пуста уже была не только сцена, но и зрительские ряды.

— Что… Где я? — он еще не пришел в себя.

Директор не стал отвечать: вопрос явно был риторическим.

Некоторое время Мак-Лауд сидел неподвижно, потом резко встряхнулся.

— О, прошу простить… — он издал неловкий смешок. — Кажется, я…

— Вы слегка прикорнули, мистер Мак-Лауд. Ничего страшного, с кем не бывает…

Мак-Лауд снова коротко хихикнул.

— Да. Действительно. Вижу, я уже совсем старенький…

И после паузы:

— Наверное, пора мне умирать…

Он с большим трудом поднялся, опираясь на спинку кресла и отказавшись от услужливо протянутой руки. Шатаясь, направился к выходу.

От чего он шатался: немощь сыграла свою роль или выпивка?

Сыграла свою роль…

Директор нахмурился. Ему вдруг, ни с того ни с сего, показалось, что Мак-Лауд сейчас тоже «играет роль».

Игрой было нарочито слабоумное хихиканье, походка враскачку, старческая немощь.

Хотя, с другой стороны, — зачем это ему? Да и вообще — какая разница?

Среди молодежи было популярно выражение «двигаться на автопилоте». Мак-Лауд не прибегал к таким сравнениям. Но действительно — он отдался на волю своего тела, как тяжелораненый полагается на волю несущей его лошади, вручая ей свою судьбу…

И сейчас руки его автоматически вели машину (да, он сам еще водит машину! Не так и дряхл он, оказывается…), а мозг был занят другим.

Что недослушал он? Что все-таки ему предстояло узнать?

И действительно ли это важно для него?

Где-то далеко едва различимый голос начал читать размеренно, словно смакуя строки древней летописи:

«…А еще говорят, что…»

Сосредоточенность давалась ему очень дорогой ценой. Поэтому несколько минут спустя ему и самому было мудрено ответить — дослушал ли он этот голос до конца?

И если да, то что говорил голос?

Быть может, вскоре это вновь всплывет в памяти. Или нет.

Катана сказал: «Позови меня — и я приду. Быстро…»

— Катана! — произнес он вслух, подсознательно надеясь на чудо.

Но ничего не произошло. Да ведь и не могло произойти, если вдуматься…

Когда человека призывают — делают это по имени, а не по прозвищу. Но он не помнил теперь имени Катаны — так же, как раньше не мог вспомнить прозвища.

А главное — давно был мертв Катана. Уже около пяти веков прошло с того дня, как Мак-Лауд нашел его обезглавленное тело у подножья полуразрушенной башни.

Тогда он тоже не знал его прозвища. Да и сам Катана — все ли он вспомнил тогда, что было с ними прежде?

Нет ответа. И не будет. Ничего не осталось теперь от Катаны, даже костей в могиле.

Единственное, что осталось все-таки, — это меч его, тоже называвшийся катаной…