— Ваш муж всегда так себя ведет?

— Не всегда. В последнее время у него паршиво с нервами.

— В связи с этой пропавшей картиной?

— Это только одна из причин.

— А остальные?

— В конце концов, это можно связать с картиной... — она колебалась. — Наша дочь, Дорис, учится в университете и начала общаться с людьми, которые кажутся нам неподходящим для нее знакомством. Знаете, как это бывает...

— Сколько лет Дорис?

— Двадцать, она на втором курсе.

— И живет с вами?

— К сожалению, нет. Она переехала в прошлом месяце, вначале осеннего семестра. Мы нашли ей жилье в Академия-Вилледж, рядом с университетом. Разумеется, я хотела, чтобы она осталась дома, но она заявила, что имеет такое же право на личную жизнь, как и мы с Джеком. Она всегда очень критически относилась к тому, что Джек пьет... И, если хотите, к тому, что пью я...

— Дорис употребляет наркотики?

— Думаю, нет. Во всяком случае, она не наркоманка, — с минуту она молчала, стараясь представить жизнь дочери, которая, казалось, пугала ее. — Я не в восторге от некоторых особ, с которыми она проводит время.

— Вы имеете в виду кого-то конкретно?

— Есть там такой парень, Фред Джонсон, она как-то приводила его домой. Собственно, он не так уж юн, должно быть, ему не меньше тридцати. Один из этих вечных студентов, которые крутятся вокруг университета, потому что им нравится атмосфера, а может, и легкие заработки.

— Вы подозреваете, что это он мог украсть картину?

— Ну, так однозначно я бы не сказала. Но он интересуется искусством. Работает научным сотрудником в местном музее и посещает лекции по этим вопросам. Он слыхал о Ричарде Хантри, у меня даже сложилось впечатление, что он немало знает о Нем. — Наверное, это можно сказать обо всех студентах местного факультета истории искусств?

— Думаю, да. Но Фред Джонсон проявил необычную заинтересованность этой картиной.

— Вы не могли бы описать мне его?

— Постараюсь.

Я снова достал блокнот и облокотился о стол, миссис Баймеер уселась в вертящееся кресло и повернулась ко мне лицом.

— Цвет волос?

— Светло-рыжие и достаточно длинные, на макушке уже слегка редеют. Компенсирует он это при помощи усов — у него такие длинные пушистые усы, похожие на обувную щетку. Зубы довольно скверные. Слишком длинный нос.

— А глаза? Голубые?

— Скорее зеленоватые. Честно говоря, именно его глаза меня немного волнуют. Он никогда не смотрит на собеседника, во всяком случае, когда говорит со мной.

— Высокий или низкий?

— Среднего роста, достаточно худой. В целом его можно назвать симпатичным, если кому-то нравится этот тип мужчин...

— А, к примеру, Дорис?

— Боюсь, что да. Фред Джонсон нравится ей намного сильнее, чем мне бы хотелось.

— А Фреду понравилась эта пропавшая картина?

— Более чем! Он был ею очарован и уделял ей намного больше внимания, чем моей дочери. Мне казалось, что он приходит сюда, чтобы увидеть картину, а не мою дочь.

— Он о ней что-нибудь говорил?

Она заколебалась.

— Утверждал, что она похожа на одну из «памятных» картин Хантри. Я спросила, что это значит, он ответил, что это одна из вещей, сделанных Хантри по памяти, а не с натуры. Он был убежден, что благодаря этому, картина становится еще более уникальной и ценной.

— Говорил ли он о ее цене?

— Спрашивал, сколько я заплатила за нее. Я не хотела говорить ему — это моя маленькая тайна.

— Я умею хранить тайны.

— Я тоже, — она открыла верхний ящик стола и вынула телефонную книгу. — Вы ведь хотели позвонить Полу Граймсу, мистер? Но только не старайтесь узнать цену у него — он обещал мне держать это в секрете.

Я записал номер Граймса и адрес его галереи, находящейся в центре города. Потом набрал этот номер. В трубке послышался грудной, слегка экзотичный женский голос, сообщивший мне, что мистер Граймс в данный момент беседует с клиентом, но скоро должен освободиться. Я назвал свое имя и сообщил, что через некоторое время подойду.

— Только не говорите ей обо мне! — горячо прошептала мне в ухо Рут Баймеер.

— А кто это? — спросил я, положив трубку.

— Кажется, ее зовут Паола. Она представляется его секретарем, но думаю, это более близкая связь.

— Откуда у нее этот акцент?

— Из Аризоны. Она, кажется, полуиндеанка.

Я глянул на изображение дыры, которую провертел Джек Баймеер в аризонском пейзаже.

— Кажется, это дело тесно связано с Аризоной. Если я не ошибаюсь, вы говорили, что Ричард Хантри прибыл именно оттуда?

— Именно. Мы все — оттуда. И все мы в конце концов поселились здесь, в Калифорнии.

Ее тон был лишен выражения и не содержал ни тоски по оставленному ею штату, ни симпатии к штату, в котором она жила. Она говорила как женщина, разочарованная в жизни.

— А почему вы приехали в Калифорнию, миссис?

— Вы, наверное, подумали о том, что говорил мой муж — что это город Дика Хантри, вернее, был им, и что именно поэтому я хотела поселиться тут? — А это правда?

— Думаю, доля правды в этом есть. Дик был единственным художником, которого я знала. Он научил меня видеть многие вещи. И я была рада поселиться в городе, где он создал свои лучшие работы. Понимаете, все это он совершил на протяжении семи лет, а потом исчез.

— Когда?

— Если вы хотите знать точную дату, то он ушел 4 июля 1950 года.

— Вы уверены, миссис, что он сделал это по собственной воле? Что его не убили и не похитили?

— Это исключено. Не забудьте, что он оставил письмо жене.

— Она продолжает жить тут?

— Наилучшим образом. Вы можете увидеть ее виллу из нашего дома — вон за той лощиной.

— Вы с ней знакомы?

— Мы были знакомы в молодости, но близкая дружба нас никогда не связывала. Я практически не вижусь с нею со времени нашего приезда. А почему вы спрашиваете?

— Я хотел бы посмотреть письмо, которое оставил ее муж.

— У меня есть копия. Их продают в местном музее.

Она вышла на минуту и вернулась с письмом, оправленным в серебряную рамку. Стояла надо мной, читая, и ее губы шевелились в такт словам, как во время молитвы. Мне она протянула письмо с явной неохотой.

Оно было напечатано на машинке — за исключением подписи — в углу стояло: «Санта-Тереза, 4 июля 1950».

Дорогая Франсин!

Это мое прощальное письмо. Хоть и с болью в сердце, но я должен покинуть Тебя. Мы часто говорили о моем желании открывать новые горизонты, за которыми я смогу найти свет, невиданный доселе ни на море, ни на суше. Этот прекрасный берег со всем сущим на нем уже рассказал мне все, что мог, как некогда — Аризона.

И так же, как в Аризоне, все здесь стало мелким и обыденным, и я не могу решить тех великих задач, для которых явился на свет. Я должен искать в иных местах каких-то иных корней, более глубокой, бездонной тьмы, более всеобъемлющего света. И я, словно Гоген, решил, что должен искать их в одиночестве, ибо стремлюсь изучать не только окружающий мир, но также и самые глубокие уголки собственной души.

Я не беру с собой ничего, кроме того, что мне отпущено, своего таланта и своих воспоминаний о Тебе. Дорогая моя жена, милые друзья, я прошу вас тепло вспоминать обо мне и пожелать мне удачи. Я просто иду своим путем, для которого рожден.

Ричард Хантри.

Я возвратил Рут Баймеер обрамленное письмо, она прижала его к груди. — Прекрасно, не правда ли!

— Я в этом не уверен. Все зависит от точки зрения. Для жены Хантри это должно было стать немалым потрясением.

— Мне кажется, она весьма неплохо перенесла его.

— Вы когда-нибудь говорили с ней об этом, миссис?

— Нет. Не говорила, — ее резкий тон убедил меня в том, что с миссис Хантри она не связана узами дружбы. — Кажется, ее весьма радует вся унаследованная слава. Не говоря уж о деньгах, которые он оставил.

— Не было ли у Хантри склонности к самоубийству? Он никогда не говорил о том, что может лишить себя жизни?