Ему не надо было объяснять, почему запуск рекомендован на высоте восемьсот метров; если вдруг двигатель не запустится, а винт будет в режиме авторотации… «Что такое сорок километров запаса?[28] – размышлял Селезнев, – Пискнуть не успеешь, как посыплешься вниз и будешь сыпаться, согласно инструкции, шестьсот метров. Так что, почему восемьсот – ясно, хоть двести останется в случае чего. Но какая это высота – двести метров?»

И не надо было ему объяснять, почему нельзя запускать двигатель на большей высоте: холодно.

– Осипыч, – нажал он на штурвале кнопку переговорного устройства. – Сколько за бортом?

– Минус двадцать два.

– Ясно.

Они в это время подходили к Артемовскому, и высота у них была две триста. «Две триста и минус двадцать два…» Конечно, он знал, что инструкция разрешает запускать двигатель в воздухе при температуре масла не ниже минус пяти… «Но ведь и там, в Домодедове, надо полагать, испытывали запуск не при минус пяти, а ниже, иначе какого черта было им испытывать?»

– Осипыч! Когда будем на высоте восемьсот метров? То есть меня интересует, сколько времени от этой высоты до посадки?

Геннадий Осипович подсчитал и сообщил:

– Шесть минут сорок секунд.

– Кхм… – прокашлялся Селезнев. – Семь минут… Сгоришь к чертовой матери за эти семь минут без огнетушителей…

Однако кто за него мог оценить, где больший риск: терять высоту из-за обледенения с угрозой «сесть» (сесть, разумеется, в кавычках) где-то между Артемовским и Свердловском или же запустить двигатель с угрозой в третий раз вызвать на самолете пожар? «Поздно, – решил он. – Спасибо вам, испытатели, но мы уж доберемся как-нибудь на двух».

– Прошли Артемовский, – доложил Геннадий Осипович. – Кольцово к посадке готово.

– Кольцово-то готово… – пробурчал командир. Переключил на абонентском щитке рычажок и сказал; – Что у тебя, мать? Пассажиры как? Не паникуют? «Заяц»? Чуть тепленький, говоришь? Ладно, лишь бы не орал… Трапы приготовила? Совсем хорошо, мать. Идем на посадку, марш с «третьим номером» на диван! Пристегнуться!

Переключил рычажок на внутреннюю связь, внутри кабины, и сказал тем же ворчливым тоном:

– Ну что, Осипыч? Куда выведешь? Не забыл, что второго захода нам не положено?

– Мне нужен локатор и радиокомпаса, – сказал Витковский.

– А у меня стекла замерзают! – чуть повысил голос командир. – Или, ты думаешь, я кошка? Как я буду сажать самолет?

Витковский отмолчался. Да и что он мог сказать? Вслепую самолет не посадишь… Но и на «привод»[29] вслепую самолет не выведешь!

Сразу после Артемовского полагается снижение, И хотя они уже давно снизились, командир отдал приказ: «Снижение!». Эта команда автоматически влекла за собой перекличку готовности экипажа.

Перекличка начинается с подтверждения, что пилоты и штурман ознакомлены со схемой захода на посадочную полосу. И хотя они подходили к родному аэродрому, ритуал был соблюден неукоснительно. А Селезнев, принимая доклады экипажа, вслушивался не столько в смысл слов, сколько в интонации.

– Проверка закончена! – доложил бортрадист.

«Невьяныч… Ну, твоя роль, Невьяныч, при посадке, как говорится, балалаечная. Ты свое дело сделал, и молодцом, надо сказать, сделал: по всем четырем рациям связь держал. И в тебя, Невьяныч, я верю как ни в кого другого, разве только в Осипыча больше…»

– Никита! – крикнул командир. – Дай Осипычу питание на компаса! Две минуты хватит?

«Две минуты… Эти две минуты радиоаппаратура будет только прогреваться. А потом надо настроить радиокомпасы, засечь показания, внести поправку в курс… И самое главное – успеть локатором обшарить землю. За что зацепиться?» Геннадий Осипович закрыл глаза и мысленно представил пейзаж – таким, каким он его видел в этой точке, возвращаясь с востока: крутой изгиб речки Реж, расходящееся горло Рефтинского водохранилища… Сотни раз пролетал над этим местом – только бы не ошиблись диспетчеры!

Щелчок переключателем в положение «обзор – земля», и на экране локатора вспыхнула знакомая картинка… Не совсем знакомая, чуть северней Рефта…

– Есть! – крикнул Геннадий Осипович, одновременно взглядом засекая показания стрелок радиокомпасов.

В ту же секунду Никита с Невьянцевым электроэнергию с локатора переключили на обогрев стекол.

Теперь предстояло самое трудное: высчитать. Нет, тут ничего не высчитаешь и не определишь. Тут можно только угадать. И угадать поправку нужно было с точностью до градуса. Никакая электронно-счетная машина не в состоянии справиться с задачей, которую в иные – критические – минуты способен выполнить мозг человека…

– Двести шестьдесят два! – крикнул Геннадий Осипович, и это была последняя команда в этом последнем для него полете.

– Проверка! – крикнул бортрадист. – Шасси!

– Давай, тяни! – приказал командир.

Никита, расстегнув ремни, перегнулся и, ухватив двумя руками длинную красную рукоятку, уложенную на полу, потянул на себя. Самолет вздрогнул, где-то внизу, в его металлическом чреве, лязгнули фиксаторы, нос тотчас клюнул, и на щите второго пилота красные окошки «шасси» сменились на зеленые.

– Выпущено! – крикнул Никита. – По-аварийному!

– Выпущено! – подтвердил бортмеханик.

– Стояночный тормоз? – продолжал проверку, отщелкивая крышечки на таблице, Невьянцев.

– Какой тебе тормоз? – выругался командир. – Дальше!

– Гидросистема?

– Не работает! – крикнул Дима.

– Проверка закончена.

Теперь все. Теперь, когда выпущены шасси, отступления нет. Только посадка. Если не на полосу, то в поле… «Нет, – сообразил Селезнев, – теперь и в поле не сядешь: шасси убрать нечем, гидросистема не работает, а в поле посадка одна – на брюхо…»

– 75410, вы на глиссаде! – громко, на всю пилотскую разнесся голос диспетчера. – Возьмите чуть выше, если можете!

Одновременно или чуть позднее в кабине загремел длинный звонок – это сработал первый маркер.[30]

– Прошли дальний привод! – крикнул Геннадий Осипович.

Еще одна проверка – на этот раз последняя: высотомеры? рули высоты? радиокомпасы? На последний вопрос ответа не последовало – радиокомпасы были отключены, и Невьянцев деликатно пробормотал: «Проверка закончена».

Впрочем, на эту, последнюю, проверку уже не было ни сил, ни времени, ни внимания: самолет шел на посадку. Самолет и по высотомеру, и по секундомеру уже должен был быть над ближним маркером…

– Полоса! – вдруг закричал Никита. – Вижу полосу!

Тусклую белую полоску заметили и командир и второй пилот. Но слишком уж невероятно… Не поверил Селезнев, что с этой высоты и с этого расстояния при нижней кромке облачности в шестьдесят метров можно увидеть полосу.

– Полоса! – еще раз крикнул Никита, и теперь командир поверил: так ярко сейчас на земле, ждавшей их приземления, могла светиться только посадочная полоса.

Он выровнял машину, и в то же мгновение коротко, словно захлебнувшись, звякнул ближний маркер, а внизу, под машиной, замелькали красные неоновые огни створа…

– Ближний привод! – крикнул Витковский.

– «Значит, полоса….» – с облегчением подумал Селезнев, выравнивая самолет точно по светящейся полосе…

Он, пустив с помощью Димы аварийные тормоза и переведя в тормозной режим винты, остановил самолет чуть подальше третьей рулежной дорожки и тотчас крикнул: «Глуши!». Открыл форточку, вытащил из кармана пачку сигарет, зажигалку и жадно затянулся, вдыхая одновременно и ароматный дым, и свежий, колючий воздух из форточки. Потом увидел, как нос самолета огибает желтая машина руководителя полетов, расстегнул ремни и сказал бортмеханику:

– Выбрось лестницу – начальство прибыло.

Вышел из кабины на деревянных ногах, нашел в гардеробе свою шинель, шапку, застегнул пуговицы и шагнул к открытой двери: внизу, у желтого «газика», стояла группа людей.