Запомнилась старшине деревня Вожжино, на всю жизнь в памяти осталась. Тот капитан запомнился. Сколько лиц с тех пор прошло, не сосчитать. Война что сито — трясет и трясет. Может быть, того капитана в живых давно нет, а лицо его Колосов помнит. Искренне не верил им капитан. Не мог принять, не принимал катастрофы сорок первого года. Того обстоятельства, что немцы стеной перли.

Помнит Колосов глаза капитана: черные, вроде как без дна. Похожи на отверстие ствола, когда знаешь ты наверняка, что именно из этой глубины ослепит тебя вспышкой выстрела. Играли на скулах капитана желваки. Вздулись на шее жилы. Острый кадык метался вверх-вниз, выталкивая из горла жесткие слова…

Теперь Колосову вновь и вновь вспоминался тот капитан, сорок первый год, все, что было связано с тем тяжелым временем. Вспоминая, думал Колосов и об ответственности. Если только он останется живым, спросится с него, как с живого. Следовательно, и ошибок он не должен допускать, не положено. Сам должен выйти и радиста сберечь.

Перед Колосовым маячила спина Неплюева. Старшина специально радиста вперед пустил, чтобы не оборачиваться ежесекундно, не отвлекаясь слушать лес. «Сороки-стервы и здесь всполошились, — ругнул Колосов птиц за это их свойство. — Вот уж воистину птица-дура, — подосадовал он, забыв, как только что принял их предупреждение, убрался на всякий случай из дома лесника, проследил, чтобы следов не осталось. — Что свой для них, что чужой…» Тишины хотелось Колосову, и чтобы слышно было в одну сторону.

Густел лес. Под ногами все более сырело. Низкие тучи нависли над деревьями. С неба протянулись тонкие строчки дождя. Строчки едва заметные, как штрихи на карте, обозначающие болота; ровные, похожие на безупречно прямые аккуратно выполненных чертежей и оттого, наверное, казавшиеся бесконечными, как бесконечны эти переходы. Вот тебе и июнь, подумал Колосов, все равно что осень: льет и льет. Настанет ли конец этому ненастью? Казалось, всю землю затянуло хмарью.

Неплюев споткнулся, под ногами радиста звонко хлопнул ствол валежины.

— Тише ты! — шумнул Колосов.

Радист остановился.

Подошли к кромке болота. Дальше, знал Колосов, начинаются настоящие топи. Именно в этом месте он решил оставить радиста. Не было, у старшины выбора. Воспользоваться тем, что Неплюев пока еще, выполняет команды, оставить его в глухомани, самому вернуться к дому лесника, разведать обстановку. Приметив пень, Колосов снял с радиста вещмешок, приказал Неплюеву сесть. Радист сел. Глядел при этом сквозь Колосова так далеко, что старшине не по себе становилось. Что он там увидел, какую такую даль? Вдруг да разглядит что. И потянется. И пойдет. Только оставь. Может быть, привязать? Спросил себя старшина, да осекся. Он не лиходей какой, чтобы такое свершить. Лето. В лесу всякой живности полно. Раненый зверь напасть может. Война не только людей подняла, зверье с насиженных мест разогнала. Что зверье — муравьи нападут. Привязанный к дереву человек. — добыча. Насекомым, зверю какому. Слыхал Колосов, будто в древности у лесных людей казнь такая была. Человека оставляли связанным в лесу, да еще медом обмазывали. Обреченного съедали муравьи, другие насекомые. Правда — нет, но ведь лес, без меда обгложут. Он не к теще в гости уходит, не на гулянку, может и не вернуться. Что ж, по его вине человеку муки принимать? В заколдованный, будь он трижды проклят, круг попал старшина: что ни шаг — пропасть. А переступать надо. Надо узнать, кто появился в доме лесника, самому вернуться живым. Другого не дано.

Колосов старался не встречаться с отрешенным взглядом Неплюева. Говорил, действовал, не глядя на радиста. Одним концом веревки привязал Неплюева за запястье левой руки, другим — за ствол березы. Вроде телка на выпасе. «Я уйду сейчас, — подбирал слова попроще, — ты жди. Я вернусь. Вставай, ходи, жди». Неплюев не ответил. «Встань!» — приказал Колосов. Радист встал. «Сядь!» Радист сел. «Я уйду, а ты встал, сел, понял? Ходи, ходи! Попробуем!» Колосов пошел не торопясь в сторону, искоса наблюдая за радистом. Неплюев встал, прошелся, сел. «Ходи, ходи больше!» — крикнул старшина, направляясь к дому лесника..

Первым, кого он увидел возле дома, был круглолицый узкоглазый парень в добротных сапогах, в пиджаке, поверх которого опоясан широкий армейский ремень. Сутулый, мясистый парень этот ощипывал кур недалеко от сруба колодца, того самого, на котором недавно сидел Колосов.

Дождь кончился. Парень сидел на чурке. Рядом с ним стояло то самое ведро на цепи, в которое смотрелся Колосов. Парень окунал обезглавленных кур в ведро, неуклюже дергал округлыми пальцами мокрые перья. На ремне у него висел патронташ.

— Митяй! — крикнул парень.

На зов из дома вышел еще один, постарше, черноволосый с усами, тоже в сапогах, в пиджаке. Он подошел к тому, что ощипывал кур, поставил возле него пустое ведро, сказал что-то. Принял потрошеных птиц, вернулся в дом. Тот, что остался, поднял колодезное ведро, крутнул его, выплеснул воду с потрохами и перьями себе под ноги. Потом он неторопливо достал из колодца чистой воды, перелил ее в порожнее ведро, вошел в дом. Ни тот, которого, парень назвал Митяем, ни сам он, входя, в сени, ног не вытерли, хотя, лежал там, помнил Колосов, плетенный из тряпиц половик.

Время приблизилось к полудню. Сквозь тучи стала проглядывать синева. От света, которого прибывало, от омытости дождем, или от того и другого вместе, стволы подступавших к дому берез выбелились, листья их крон сделались более яркими, зазеленели той приятной для глаз зеленью, когда она в самой силе, не тронуло ее дыхание пока еще далекой осени, не потускнели краски. Сидя в кустах, внимательно приглядываясь к дому лесника, вслушиваясь в говор леса, Колосов думал о том, что обнаруживать себя не следует. Те, что в доме, ни партизанами, ни родственниками лесника быть не могут. Гость не понесет грязь в дом хозяина. Гость и без хозяина не вывалит потроха и перья ощипанной птицы под окнами. Настораживал внешний вид незнакомцев. Слишком сытыми они выглядели. Усталости не заметил в их облике Колосов.

На крыльце появился еще один. Тоже молодой и тоже, как тот чернявый, с усами. Только коротконогий, с копной длинных, давно не стриженных соломенного цвета волос. Он вышел по малой нужде, справил ее с крыльца. Колосов понял, что в доме скорее всего полицаи. Встречался он с подобными типами, и не раз. «Сволочи, — ругнулся про себя старшина, — где жрут, там и…» Подумал о том, что в доме засада. Не та, когда глаза прилипают к щелям, а уши выслушивают каждый шорох. Открытая, под своих. Заходи, мол, тут тебе рады. Если бы не забота о радисте, Колосов до вечера просидел бы в зарослях. Узнал бы, сколько их в доме. Если трое, можно было бы схватиться, передушить по одному. У последнего допытаться, что это за капкан и для кого приготовлен. Но на нем оставался Неплюев. Придется искать другой выход. Теперь надо будет идти в деревню. Если в доме лесника засада, то и в деревне что-то произошло, там хоть что-то, да знают. Худые вести далеко и быстро скачут. Главное теперь — найти верного человека. Не первый раз пробирается по тылам Колосов, всякое бывало, но не было, чтобы в критических ситуациях разведчики оставались бы без помощи. Народ в селах свой, верный. Он не раз убеждался в этом.

Из укрытия старшина вылезал осторожно. По-пластунски да пригнувшись. На расстоянии поднялся, пошел в рост. Почувствовал взгляд. Давно это у него выработалось, с сорок первого года, когда не раз и не два приходилось старшине пробираться тайными тропами. Чувствовал он взгляды. Ворон посмотрит, Колосов обернется. Или нервы ни к черту, или судьба его бережет. И выручает. Под Смоленском он так же почувствовал, будто в спину толкнуло. Упал. В тот же миг раздался выстрел. Колосов откатился, заметил немца, срезал его очередью — и деру. Он и на этот раз повторил маневр, но стрелять ему не пришлось. Старшина увидел женщину. Увидел мельком, потому что женщина скрылась за стволом дерева, побежала. Колосов припустился за ней.