— Вот видишь. Возвращаться нам надо немедля.
— Куда?
— В бригаду, куда еще.
— А ребята?
— Ты видишь, что здесь произошло? Могли они и подсадку сделать.
— Какую подсадку?
— Подсадить к вам своего под видом подпольщика.
— Не похоже, — выразил сомнение Рябов. — Если бы, как ты говоришь, они подсадку сотворили, разве стали бы эти падлы вести огонь на уничтожение. Они же там, — он опять указал на болото, — топи вверх дном перевернули. Как выжили, не знаю.
Полосухин задумался. Война, особенно партизанская соткана из неожиданностей. Понял это давно, да привыкнуть никак не может. Решать тем не менее что-то надо.
— Пожалуй, ты прав, — согласился он с Рябовым, — надо идти.
Из Ольховки ушли не сразу. Хоронили партизан, хозяина явки, женщину и старика, убитых карателями в перестрелке, когда хлынул народ из горевшего амбара. Собрали оружие убитых гитлеровцев. Рябов осмотрел бронетранспортер. Видимых поломок не оказалось. Горючего оставалось в баках много, приборы работали, двигатель завелся с полуоборота. Бронетранспортер решили сохранить, спрятали его в лесу, в зарослях. Жителям посоветовали тоже уходить в лес. Назвали место, где они могут получить помощь от партизан. Сказали, что судьба Ольховки гитлеровцами решена, да они это и сами поняли. Ушли к вечеру, когда солнце почти коснулось горизонта.
Из письма начальника тылового района 17-Ц майора Пауля Кнюфкена некоему Феликсу Шеффнеру, погибшему в железнодорожной катастрофе по пути следования на фронт.
«…я пытаюсь понять, дорогой Феликс, то, что происходит, почему нас преследуют неудачи. Случай с моим бывшим начальником, место которого теперь занял я, приоткрыл мне глаза на явления, тормозящие наше движение к цели. Что бы там ни говорили разного рода нытики после Сталинграда, во мне зреет убеждение, что наш фюрер прав, сто раз прав, давая оценку неудачам на Восточном фронте. Виноваты бездарные генералы. Виноваты недочеловеки типа Фосса. Они сумели возвыситься на волне нашего движения, а теперь проваливают дело. Волны, как известно, несут на себе пену. Подобно пене они взлетели на гребне волн. Но пена остается пеной. Волны нашего прибоя выплеснут ее на прибрежную полосу, а сами с новой силой ударят в основание большевистского фундамента, и это будет последний удар, от него распадется все здание Советов.
Дорогой Феликс! Сердечно рад именно твоему поздравлению с назначением меня на эту должность. Ты прав, передо мной открывается перспектива. «С большого, — как ты пишешь, — кресла видится и лучше, и дальше». Я сделаю все от меня зависящее, чтобы как можно лучше выполнить волю фюрера. Несмотря на то, что положение у нас тут очень серьезное. Не проходит дня без чрезвычайных происшествий. Странно, но сопротивление русских растет, все мы обеспокоены подобным положением. Многое оказалось не так, как мы когда-то думали, и это обстоятельство тем более налагает на меня особую ответственность…»
XVI
Разум не принимал очевидного: гитлеровцы уходили из леса. Зная немецкий язык достаточно, чтобы разобраться в значении слов, фраз, команд, Леня Кузьмицкий понял: каратели уходят, солдатам приказано собраться на дороге возле машин.
Ночью после ухода Рябова и Ахметова с острова у протоки разгорелся настоящий бой. В этом бою было много огня. Осветительных и сигнальных ракет, одиночных выстрелов, автоматных и пулеметных очередей, означенных трассирующими пулями. В ночи слышались взрывы гранат. Обеспокоились и те немцы, в сторону которых бесшумно двигались разведчики, покинув остров. Гитлеровцы стали вешать осветительные ракеты. Огненные шары вспыхивали то в одном, то в другом месте, показывая, как широко держат под наблюдением немцы болото, которое надежно укрывало разведчиков Речкина от света. Они уже приблизились к берегу, брели высоким тростником, меж тростника встречались кочки, островки суши, поросшие деревцами и кустарником. Чем ближе подступал лес, тем гуще становились заросли.
Не доходя до берега, устроили раненых. Устраивали так, чтобы они не мокли в воде. Маскировали лежащих на самодельных носилках Речкина и Стромынского. Определились между собой. Рядом с ранеными остались Пахомов и Козлов. Подпольщик Галкин, оба Лени — Асмолов, Кузьмицкий — подобрались поближе к немцам, рассредоточились. Схоронились так, чтобы с рассветом можно было бы наблюдать за немцами, слушать их переговоры, упредить попытки сунуться вновь в болото, если до этого дело дойдет. Ждали начала дня, артиллерийско-минометного огня, бомбежки. Готовились к худшему. Особенно с рассветом, когда в небе вновь зависла «рама». Теперь выходило, что опасения были напрасны, немцы убирались из леса. Или они готовили какую-то пакость, или действительно поверили в прорыв всей группы. Но могло быть и такое, что немцы готовились бомбить всю округу, потому и уводили своих солдат.
Кузьмицкий всматривался в межстволье прибрежного леса, видел гитлеровцев, слышал их голоса, не мог поверить очевидному. По житью в Полесье, по прежнему своему партизанскому житью-бытью он знал немцев, потому и предположил вариант с бомбежкой всей прилегающей к болоту территории. Немцы всегда доводят дело до конца. Они бомбили, обстреливали лесные массивы, если узнавали о партизанах. Оттого партизаны и старались приблизиться к ним, рассчитывая, что в своих они бомбы кидать не станут. А тут гитлеровцы уходили, не доведя дело до конца. Уходили с легкостью, поспешая один за другим. В правдивости их ухода убеждала безоглядность карателей, с которой они покидали лес. Так уходят, когда нечего больше ждать, когда есть приказ уходить. Была еще одна верная примета их ухода. Всевидящая «рама» покружив над островом, стала вдруг смещаться, удаляясь все дальше и дальше. План, похоже, удался, немцы, похоже, поверили в прорыв своей блокады. Думалось об этом с замиранием сердца, верилось и не верилось.
Леня проводил взглядом последнего солдата, прислушался. Уловил гул заработавших двигателей. Потом и этот гул стих. Замер лес. Голос подавало лишь болото. Оно вздыхало, булькало, бормотало. Слышались голоса птиц. Солнце пригревало все сильнее и сильнее. Оно разогнало рассветный туман, коснулось поверхности болота. Лица Кузьмицкого что-то коснулось, он дернулся, вскинул голову. Увидел над собой синь неба, редкие облака, черный силуэт парящего коршуна. Тень этого коршуна коснулась лица, Леня почувствовал прикосновение, оттого и вздрогнул. Нервы, похоже, напряглись до предела.
Неожиданно резко повеяло болотным газом. Леня насторожился, Глянул в сторону, прислушался. Уловил шелест. Вгляделся. Заметил слабое, не от ветра, шевеление тростника.
Показался Асмолов. За ним двигался Галкин.
— Видал? — спросил, приблизившись, Асмолов.
— Видал, тезка, видал, — вздохнул Кузьмицкий.
— Надо что-то предпринять, — зачастил Асмолов. — Черт их знает, этих фрицев, может быть, они что-то задумали.
— О том же кумекаю, — сказал Кузьмицкий. — Как думаете, можно ждать подвоха? — спросил он у Галкина.
— Гадать дело пустое, — негромко произнес подпольщик. — Когда разговор о карателях, тут надо знать наверняка.
— Тогда так, — на правах старшего распорядился Кузьмицкий, — вы идите к нашему командиру, — сказал он, обращаясь к подпольщику, — а мы с Леней туда, — кивнул он в сторону леса. — Посмотрим, нет ли засады. Эти гады могли и засаду устроить. Смотрите, мол, мы уходим, а сами оставят и глаза, и уши врастопырочку, чтобы видеть и слышать. Проверить, здесь мы где-то или действительно прорвались. Короче, глянуть надо.
— Когда ждать обратно? Что доложить командиру?
— Вернемся через час.
— Добро.
— Отыщете их? — спросил Кузьмицкий.
— Ориентир я запомнил, — сказал Галкин.
Кузьмицкий кивнул Асмолову, они направились к берегу, к лесу.
Галкин добрел до ориентира, березы-трезубца, причудливо выросшей из одного ствола, не увидел ни Речкина, ни Стромынского, ни тех разведчиков, что остались рядом с ранеными. Галкин стал оглядываться.