Оглядываясь с вершины лет в прошлое, Ханаев видел, что он прожил две отдельные, каждая по себе самостоятельные жизни. Относительно размеренную, с поиском своего «я» в медицине, с удачами и огорчениями, и другую, во многом сумбурную, скорую на суд, на расправы, на выводы.

Двадцатый век ворвался в жизнь Ханаева значительными открытиями в науке и технике, повышенным темпом, всевозрастающими скоростями, пересмотром многих устоявшихся понятий. Ханаев, к примеру, был твердо убежден в том, что медицина должна и впредь развиваться по пути консервативного лечения, не отступать от традиций многих поколений врачей, лечить так, чтобы максимально использовать защитные свойства самого организма, усиливать их и тем самым помогать организму самому справляться с собственными болячками. Хирургическое вмешательство, считал Ханаев, крайность, пользоваться которой если и следует, то весьма и весьма осторожно. Однако двадцатый век ворвался в жизнь Ханаева еще и всемирной бойней, а у войны свои законы, свои жестокие требования. На войне спасают раненых. На войне на первое место выходит хирургия.

Одна война перешла в другую. Были годы гражданской войны. Свой взгляд на развитие медицины, свое отношение к методам лечения пришлось отложить.

Отгремела гражданская война, изменилось время. Оно стало кричать: «Давай, давай, давай!» Оно корчилось во всеобщем крике: «Скорее, скорее, скорее!» То, что было отложено Ханаевым на потом, стало осуждаемым, анахронизмом, который в лучшем случае может вызвать снисходительную улыбку. Люди не изменились. Может быть, стали более нервными, более эмоциональными. Они по-прежнему наживали себе болезни годами. Но в том-то и проявилась особенность времени во всем мире, что избавления от недугов люди стали требовать немедленного. «Скорее, скорее, скорее!» Лечите боль. Конкретную. Ощутимую. Даешь чудо-таблетки! Даешь операции! Пусть в ущерб всему организму. Вылечивая одно. Калеча другое. Пусть. Так надо. Это наши достижения. Достижения всего человечества. Это наше право, наконец! Появились врачи, которые с ледяным спокойствием стали говорить больному: «Давайте вскроем, посмотрим, что там у вас». И люди… Стали более нетерпимы к боли. Люди соглашались. Люди перестали бояться скальпеля.

В такой обстановке трудно было отстоять свой взгляд на методы лечения. Союз скальпеля и чудо-таблеток оказался настолько могущественным, что заслонил многовековой опыт медицины. Из этого опыта отбиралось и признавалось только то, что было угодно Его Величеству — Новому Союзу. Ханаеву навесили ярлык консерватора. Трудно было работать, жить. На доказательства очевидного уходило столько времени и сил, что, казалось, их не останется вовсе.

Наступил сорок первый год, с ним война, с войной оккупация. В войне, особенно в партизанской, оказались пригодными все методы. Даже те, которые были окрещены в предвоенные годы как знахарские. Особенно на изначальном этапе всенародной борьбы с немецко-фашистскими захватчиками, когда приходилось делать сложнейшие операции под огнем, чаще всего в антисанитарных условиях лесного или болотного, тогда еще не во всем отлаженного быта. Спасать людей без медикаментов, без квалифицированных помощников. Работать, полагаясь на опыт, на свою более чем полувековую практику. Инструменты в ту пору готовили для него партизаны-умельцы. Отсутствие лекарств он компенсировал сбором, заготовкой растений. Анестезирующие препараты заменял самогоном. В помощники старался отбирать людей покрепче, способных удержать раненого во время безнаркозной операции.

Одно не давалось Ханаеву — лечение душевнобольных, которых под немцем становилось все больше и больше. Он и не брался за подобных больных, понимая, что все человечество, за всю историю, так и не нашло действенных методов воздействия, надежных лекарств тем более, для излечения больной психики человека. Были отдельные успехи у одиночек, но все это оставалось на уровне экспериментов, до широкой практики не доходило. К экспериментальным препаратам Ханаев отнес и те таблетки, которые удалось добыть партизанам в одном из пущенных под откос эшелонов. Теперь Ханаеву предстояло опробовать эти таблетки на больном радисте.

Жизненная необходимость и прежде раздражала Ханаева. Викентий Васильевич почувствовал раздражение и на этот раз. Не столь заметные прежде неудобства лесного быта стали вызывать вдруг неудовольствие. Раздражало отсутствие стационара, хотя для госпиталя выделялось и направлялось все, что имело ценность для доктора и для раненых. Раздражали вопросы помощников. Ханаев понимал, что вспыхивающее раздражение — продукт неудовлетворенности. Следствие неудовлетворенности. В том, что эксперимент с больным радистом может оказаться удачным, гарантии нет, в том, наконец, что и метод клина, на который он ориентировал командиров, всего лишь попытка. Понимая это, Ханаев находил силы сдерживать себя, вида не показывал. Тревожные думы тем не менее не покидали его.

Неплюев тем временем оживал. Он открыл наконец глаза, среагировал на голос Ханаева. В глазах больного мысли не было. Взгляд радиста оставался отрешенным, таким, каким был он, по словам старшины, во время перехода. Доктор повелел больному съесть бульон, и больной послушался. Из этого факта следовало, что сознание радиста цепляется хоть за что-то. Надежда, стало быть, оставалась. Можно было рискнуть, дать больному препарат, попробовать на нем метод клина. Вполне возможно, что радист среагирует. Может быть, переживет потрясение. Болезнь хотя бы временно оставит его…

В то же время Ханаеву не давали покоя мысли о возможных последствиях такого лечения. Однажды он уже был свидетелем подобного эксперимента. Это было в первую мировую войну. В Прибалтике. Когда пришлось отступать.

Ханаев брел с обозом раненых. Они тогда основательно заблудились в болотах. У них тогда тоже не оказалось выхода.

Среди тех, кто отступал, был один, который хорошо знал местность. С ним случилась такая же беда, как с Неплюевым. И причины были те же.

Тогда врач принял на себя ответственность за эксперимент. К больному ненадолго вернулась память. Он вывел обоз из топей.

Болезнь затем усилилась. И уже ничто не смогло его вывести из состояния невменяемости. Он так и умер умалишенным.

Помнил Ханаев другие примеры. Они были еще трагичнее. Болезнь усугублялась без видимых признаков хотя бы временного облегчения. В случае с Неплюевым могло повториться то же самое. Болезнь можно было усугубить, и все безрезультатно. Думая об этом, Ханаев понял причину своего непроходящего раздражения. «Сделаю все, что в моих силах», — вспомнил Ханаев собственные слова в землянке комбрига. «Что в моих силах? — вслух теперь уже спросил себя Ханаев. — Что я могу? Что можно сделать, если поражен мозг?» Безответные вопросы ухудшили состояние доктора. Угнетало то, что, пообещав комбригу испробовать на радисте все, вплоть до сомнительного метода клина, он тем самым обнадежил Солдатова, отвлек его от поисков иных путей восстановления связи. Подумав об этом еще и еще раз, Ханаев направился в землянку комбрига.

Шел он хоженой-перехоженой тропой. Тропинка петляла меж высоченных елей, раскидистых, с густыми кронами, берез, ныряла в заросли орешника. Викентий Васильевич шел, занятый нелегкими думами, не глядя под ноги, которые, казалось, сами себе выбирали путь, ни разу не оступились, не споткнулись о корневища. Настолько знакомой была тропа, настолько привычен был каждый ее изгиб.

Вскоре после войны Викентий Васильевич посетит этот лес, станет бродить возле землянок, узнавая каждое дерево. Пройдет по знакомой тропе светлым днем. Вспомнит нелегкое партизанское житье-бытье. Подивится тому обстоятельству, как могли они ориентироваться даже в ночном лесу, ходить, не натыкаясь на деревья, особенно в ненастье, когда не только тропы не видать, собственного носа не разглядишь. Ходили, подумает доктор. Пробирались лесными тропами, управлялись с делами.

Увидев доктора, Солдатов по обыкновению поднялся, поздоровался, предложил Ханаеву сесть.