Партизанский лес проснулся, зашумел, а соловьиная песня все лилась и лилась.

— Во, заразы, дают!

Колосов понял, что проснулся и вышел Рябов.

— Господи! Денис! Неужели и на эдакую красотищу у тебя приличного слова не нашлось! — сказал в сердцах старшина, не оборачиваясь.

— А что, товарищ старшина, действительно дают.

Колосов обернулся. Одна нога у Дениса была босая, другая в носке. Лицо разрумянилось. Глаза смотрели на мир широко, в них недоумение и такой черт сидит, что старшине расхотелось не только ругать Рябова, но и говорить ему хоть что-то осуждающее.

— Поднимай братву, — приказал Колосов и стал обуваться.

Денис скрылся за дверью.

Появился посыльный.

Колосова вызывал к себе Речкин.

Лейтенант полулежал на топчане. Был он в своей гимнастерке, ноги прикрывало лоскутное ватное одеяло. Пахло полынью и лекарствами. Старшина стал было докладывать по всей форме, лейтенант остановил его:

— Брось, Коля, проходи и садись, я так рад тебя видеть.

Колосов принял протянутую руку лейтенанта, пожал ее без усилия, опасаясь причинить боль.

Какое-то время разведчики молча разглядывали друг друга.

— Выбрались, Коля? — спросил Речкин.

— Выходит, выбрались, — подтвердил Колосов.

— Бороду куда дел?

— А! — махнул рукой Колосов. — Как ты?

— В порядке, Коля. Крови потерял много, а так ничего, теперь уже лучше. Ты как?

— Я на ногах, — ответил Колосов.

Поговорили почти ни о чем, замолчали. Будто что-то стояло между ними и разделяло. То ли пережитое каждым в отдельности, то ли расстояние, на которое они друг с другом разошлись.

— Садись, чего стоишь, — предложил Речкин.

Колосов сел. Не находил слов. Ворошить то, что уже прошло, не хотелось, бодрячком себя выставлять не умел. Речкин не мог приступить к разговору по одной причине. Разговор предстоял серьезный.

— Неплюев после вашего ухода один раз приходил в себя, — сказал Колосов и остановился, спохватившись, к месту, нет ли заговорил он о радисте.

— Надолго? — спросил Речкин.

Колосов отметил, что даже голос у лейтенанта истончался, как истончаются волосы у совсем старых людей.

Старшина все еще не знал, о чем говорить с лейтенантом. Перевести разговор на тему о соловьях или продолжить о радисте. Если Неплюев придет в себя, восстановится связь, фронт пришлет самолет, это же как дважды два четыре. А еще он понял по вопросу Речкина, что лейтенант думает между прочим о том же, о чем подумал он сам. О связи, о самолете, о возвращении к своим.

— Какой там, — махнул рукой Колосов. — Степан произнес всего несколько разумных фраз, тут же на него и накатило.

— Понимаешь, в чем тут штука…

— Как не понять, — подхватил Колосов, но лейтенант остановил его слабым взмахом руки.

— Погоди, — сказал он, — тут не все просто.

Колосов ждал.

— Дела, Коля, такие, — начал объяснять Речкин. — Тут у них, — Колосов понял, что лейтенант говорит о партизанах. — Короче, они узнали не только день, но и час немецкого наступления… Понимаешь?

Как не понять. Иной раз на муки идешь, чтобы узнать захудалое, а тут такие сведения. Колосов представлял им цену. Он кивнул в знак того, что понял.

Речкин молчал.

Странно все как-то получалось. Пожалуй, впервые между ними было такое. Колосов понимал, что командир что-то хочет от него, а чего — не говорит. Перетаптывается, как конь возле незнакомого брода.

Лейтенант чувствовал неловкость. За вычетом госпитальных месяцев, они почти два года воюют вместе, но подобного объяснения между ними не было. Не от излишней деликатности Речкин трудно вел разговор. Он знал, на что обрекал старшину, потому и начал издали, потому и мялся.

— Есть еще сведения, их тут накопилось немало, — сказал раненый после паузы. Снова Колосов понял, что лейтенант говорит с партизанах. Колосов не понимал, к чему такое вступление. Передадут партизаны эти сведения. Приведут в сознание Неплюева и передадут. — Вот такие дела, Коля, — сказал Речкин.

— И что? — спросил Колосов.

Речкин понял, что он должен сказать Колосову все как есть. Надежды на то, что Неплюев заработает, теперь уже нет, в этом убедились все. Дни тем временем уходят. Группа должна вернуться к фронту. Вести ее должен Колосов. Другого выхода нет.

— Возвращаться надо, Коля, — тихо произнес Речкин.

— Домой, что ли?

— Да.

Речкин принялся объяснить старшине то, о чем только что говорил с Солдатовым и Грязновым. Партизаны несколько раз пытались связаться с фронтом, не удалось. Группы, что уходили к фронту, гибли, и гибли, судя по всему, в прифронтовой полосе. Особый режим. Леса нашпигованы гитлеровцами. Население или вывезено, или уничтожено. Изменилось многое из того, что видели разведчики в мае, когда уходили на задание.

— Стращаешь? — спросил Колосов.

— Нет, Коля, предупреждаю.

— Потому и крутил, потому и начал издалека?.

— И поэтому, — легко согласился Речкин. — Что тут зазорного? Ребята на пределе, тебе досталось, не сорваться бы. Малейший срыв, Коля, и все.

— Ты, стало быть, на нас уже не надеешься?

— Брось, Коля, не о том разговор, — сказал Речкин. — Во всех рейдах мы с тобой рука к руке, как в атаке друг друга страховали. Ноша раскладывалась на двоих. В этом рейде все ляжет на тебя одного.

— А ребята?

— Трудно будет и ребятам.

— Трудно, трудно, — не сдержался Колосов. С досады он себя по колену хлопнул. — Не видел я тебя таким… Нет, не видел. Не знал и знать не хочу. Ты всегда с нами советовался, прежде чем что-то решить. Теперь, выходит, за каждого подумал. Каждому оценку выставил. Мне в том числе. Хотел бы нас послать, да не решаешься. И хочется, и колется, и мамка не велит, так, что ли? И начал издалека… Крутил, крутил…

На миг Речкин закрыл глаза.

— Плохо? — встрепенулся Колосов.

— Слабость, Коля, пройдет.

Лейтенант поднял руку, чтобы дотянуться, утереть пот на лбу, не дотянулся. Почувствовал слабость не только физическую. Подумал о том, что Колосов прав, раньше он таким не был. При сомнениях он умел взять себя в руки. Сказалось ранение, непроходящее напряжение всех сил.

— Знаешь меня. Не любил и не люблю крутеж. По мне всегда хорошо, когда в лоб, — тихо произнес Колосов.

Теперь, когда узналось главное, старшине подумалось, что такого исхода он все-таки не ждал. Не думал он, что и назад придется возвращаться на своих двоих со всей мерой опасности, которую уже пережили сполна. Тем более, что однажды они уже доставляли партизанам и рацию, и радиста. И путь был трудным. Однако в тот раз группу вывезли самолетом. Он понял, что на этот раз им придется возвращаться без отдыха, без определенного настроя, который тоже необходим, без подготовки. Прожорливое на войне слово «надо» коршуном поднялось над обстоятельствами. Закружило, выглядывая необходимость того, что предстояло сделать.

Колосов представлял цену сведениям, о которых упомянул Речкин. Данные о воинских соединениях, проследовавших к фронту, о размещении штабов, складов, оборонительных сооружений в зоне действия бригады, а может быть, и шире, в зависимости от того, как поработала партизанская разведка, что удалось добыть подпольщикам. Эти ценнейшие сведения пока лежат мертвым грузом. Попади они в штаб фронта, там знают, как ими воспользоваться. Жизни многих и многих бойцов сохранят, ответят гитлеровцам на их удар своим ударом, как под Москвой, под Сталинградом, а может быть, и покруче.

— За крутеж прости, — сказал Речкин.

— Забудем, — отозвался Колосов.

В землянку вошел Солдатов, за ним — Грязнов. Будто ждали конца разговора где-то рядом. Солдатов заговорил от порога.

— Как думаете, товарищ старшина, за сколько дней можно добраться до фронта? — спросил комбриг.

— До наших? — переспросил Колосов.

— Да.

Старшина посмотрел на Грязнова, тот тоже ждал ответа.

— Если без обузы… Дней за пять дошел бы.

— С переходом линии фронта? — уточнил Солдатов.