Не раз рассматривала эти снимки и Тоська. Она перебирала их обычно с каким-то недоверием: Витя представлялся ей далеким и неправдоподобным, словно герой кинокартины.

Но вот он приехал.

В жизни Витя оказался еще симпатичнее, чем на фотографиях. Черные глаза его смотрели смело и горячо, зубы поминутно обнажались в смехе, загорелое, продолговатое лицо было таким юным, что казалось, будто Витя из баловства прицепил майорские погоны. Однако взаправдашность Вити-майора подтверждал ординарец Пащенко — круглолицый, рыжий крепыш, не расстававшийся и здесь с автоматом ППШа. Он не отходил от Вити ни на шаг, опекал его, словно нянька, даже в кастрюли к Семеновне заглядывал — что она там наварила? — и по всякому поводу лихо выкрикивал: «Есть, товарищ майор!»

Видать, Семеновна напела Вите про Тоську — уже на следующий день он влетел к соседям и весело потребовал:

— Тетя Поля, ну-ка показывайте невесту! Вы что ее прячете?

Перед очаровательной, не обидной Витиной бесцеремонностью невозможно было устоять. Мать рассияась:

— Да кто же ее прячет, Виктор Максимович. На работе она. Вот-вот должна появиться. Хоть здесь подождите.

…Когда Тоська появилась, майор Витя в расстегнутом кигеле сидел за столом, уплетал яичницу-глазунью, запивая ее домашней бражкой.

Увидев Тоську, Витя застыл с раскрытым ртом, искренне обалдев на секунду. Потом бросил вилку и закричал:

— Ну, тетя Поля!.. Все! Оставлю здесь Пащенку. Не я буду — оставлю. Пусть до полной демобилизации дом ваш караулит. Чтоб никто близко подойти не смел!

Ничего не понимавшая Тоська моргала глазами. Не успела она опомниться, как Витя закружил ее по избе, приговаривая:

— Тоська, Тося, Тосенька, не обута — босенька!.. Быстро собирайся, сейчас в кино пойдем.

Кого-нибудь другого Тоська тут же осадила бы, но перед Витей она смешалась и неожиданно для себя произнесла нелепые слова:

— Мы же… билетов не достанем.

Увидела его смеющиеся глаза и, сообразив, что сморозила глупость, еще больше застеснялась: все Витины билеты, пропуска и контрамарки сияли на его груди.

Через полчаса они шли в кино.

Красавец-майор держал Тоську под руку.

Позади них молодцевато вышагивал ординарец Пащенко с неразлучным автоматом на плече.

Они шли — и улица 2-я Крайняя провожала их из-за оградок и плетней благословляющими взглядами. Все было хорошо, справедливо, душевно. Тень бедного Тимы не преследовала больше Тоську.

А в Тоське запоздало поднималось возмущение:

«Налетел!.. Как… не знаю кто… И я тоже, идиотка. Теперь, наверное, идет — задается».

— Что это мы — как под конвоем? — капризно сказала она.

— Пащенко! — немедленно скомандовал Витя. — Дистанция пятьдесят шагов!

— Есть, товарищ майор! — гаркнул Пащенко. Прошли еще немного.

— Знаете, — Тоська остановилась. — Я с вами сегодня в кино схожу… а больше вы меня не приглашайте. Ладно?

— Это почему?

— А так, — строптиво вздернула брови Тоська. — Не приглашайте — и все.

Витя вдруг ловко схватил ее за ухо.

— Во-первых, — грозно сказал он, — отставить выканье! Во-вторых… попробуй не пойди. Вот прикажу Пащенко — он у тети Поли всех куриц перестреляет.

— Пустите! — покраснела Тоська.

— Что-что?!

— Ну… пусти!.. Какой прямо…

— Я такой! — похвастался Витя. — Я знаешь какой… Тоська — ну! — подтолкнул он ее. — Что подумала-то?

— Да ладно, — отвернулась Тоська, смущенная тем, что он разгадал ее мысли.

Конечно, она пошла с ним и на другой день. Витина простота и веселость растопили Тоську. Да и не только в этом было дело. Тоська не хотела сама себе признаваться, но разве вчера, когда вошли они в клуб, охраняемые верным Пащенко, не испытала она гордости, не почувствовала себя счастливой?

…Возвращались они поздно, той же печальной дорогой, по которой шла она когда-то с Тимой Дашкевичем. Но печалиться и вспоминать не было времени — не давал Витя.

— Пащенко! — полуоборачиваясь, кричал он. — Сколько мы с тобой земель прошли?

— Ого, товарищ майор! — откликался из-за спины Пащенко, по ночному времени не соблюдавший дистанции. — Считайте, от Волги до самой Шпрее.

— А встречали мы где-нибудь таких девушек, Пащенко?

— Никак нет, товарищ майор, не встречали!

— Ах, Тосенька! — Витя на ходу обнимал ее за плечи. — Будешь ждать меня?

— Витька! — вырвалась она. — Ты контуженый что ли?

То, что он обнимал ее при Пащенко, как бы окрашивало законностью, семейностью их отношения. И Тоська, так же по-семейному, поддразнивала Витю:

— А Клавочка из Усть-Каменогорска? А медсестра? Тоже ждут?

Оля Вязова показывала Тоське не только Витины фотографии: были в ее альбоме также белобрысая девочка с тонкими косичками, которая, по словам Ольги, ждала брата в далеком городе Усть-Каменогорске, откуда они приехали; и еще одна — стройная медсестра, в аккуратно подогнанной гимнастерочке…

— Уй-ю-юй, Тося! — стонал он, хватаясь за голову. — Ты кому поверила-то! Девчонке! Она же врала все, хвасталась! Пащенко! Скажи — была у меня когда-нибудь медсестра?

— Никак нет, товарищ майор! Никогда не было, — с готовностью свидетельствовал хитрый Пащенко.

И Тоська понимала: была, была медсестра. И девочка в Усть-Каменогорске — тоже. Но сейчас они казались ей такими же далекими и неправдоподобными, каким лишь несколько дней назад казался и сам Витя.

На третий день в кино они не пошли. Просто гуляли допоздна, а потом, отослав спать Пащенко, целовались в узком заросшем густой травой проулочке, между огородами Вяловых и однорукого деда Игнатия. Вернее, Витя целовал притихшую Тоську. Целовал ее глаза, щеки, гладил волосы, шептал нежные слова. Тоська не сопротивлялась. Только низко опускала голову, не очень решительно пряча губы. Но Витя, в конце концов, нашел и губы.

Чуть бы раньше распрощаться ей с Витей в этот вечер. Но неопытная Тоська перестояла какие-то минуты, и Витино нетерпение сыграло роковую роль. Поцелуи его становились все длинее, настойчивее, он все крепче прижимал ее к себе — так, что ей уже больно стало, — и вдруг, тяжело задышав, Витя попытался уронить Тоську в траву. Упасть им не дал плетень. Тоська успела крутануться, плетень попал ей под спину, затрещал, качнулся, но выдержал. Тоська молча рвалась из Витиных рук, но объятия его были железными, он, как сумасшедший, целовал ей шею, перегибал Тоську пополам, и она чувствовала, что вот-вот или дряхлый плетень этот не выдержит, или они кувыркнутся через него в картошку.

Тогда Тоська откинулась еще, насколько смогла, высвободила руку и ударила острым кулачком в горячие Витины губы.

Немедленно она получила сдачи — у Вити была прекрасная реакция. Он так оглушительно залимонил ей по уху, что накрахмаленный Тоськин беретик улетел куда-то в огород.

Они остановились друг против друга, прерывисто дыша, как подравшиеся мальчишки.

Первой подала голос Тоська.

— Достань берет, — сказала она.

Отрезвевший Витя покорно перелез в огород. Пошел было в глубь его, но вернулся и сунул Тоське фонарик:

— Посвети.

На Тоську напал какой-то нервный смех. Она зажимала рот, чтобы громко не захихикать, и нарочно светила не под ноги Вите, а в тощий его, общелкнутый галифе, зад. Смех тряс ее изнутри, колотил, луч фонарика прыгал, но Тоська упорно возвращала его на место.

Витя долго шарился по картошке, нашел-таки берет, принес его, выколотил о колено.

— Дура! — сказал он с обидой. — Дура!.. Меня же там каждый день… каждый час убить могли!..

В дрожащем голосе Вити послышались ей слезы — и маленькое торжество вспыхнуло в Тоськи ной душе.

Она прилепила на голову беретик, повернулась.

— Тося, — тронул он ее за руку. — Ну, что ты, в самом деле… Мне ведь завтра уезжать…

Она пошла. Пошла, понимая уже, что делает, может быть, непоправимое, но ее опять несло, и она не могла себя пересилить.

Утром Витя уехал.

Провожали его до станции отец, Максим Филаретович, мать и сестренка. Пащенко нес следом чемодан.