Дискуссия его не интересовала.

Временами папа косил ревнивым глазом на мой бутерброд, молча отнимал его и собственной рукой докладывал икры (ему все казалось, что мои ломти намазаны слишком тонко). Но и этого папе было мало. Папа хватал ложку, подносил ее к моему рту и требовал:

— Приедай!.. Кусай от бутерброда и приедай из ложки!

Паганель и дядя Коля заскучали.

Дядя Коля поднял глаза вверх и тонким фальшивым голосом сказал:

— Обрати внимание, старик, какое меткое народное словечко: приедай.

Паганель подтвердил, что словечко действительно меткое. И пришло оно к нам, — сказал он, — из глубокой старины, из тех времен, когда народ жил крайне бедно: был угнетен, голодал и мыкался. «Приедать», «приесть» — означало, скорее всего, прикончить все запасы пищи — весь хлеб, всю картошку, все просо. То есть докатиться до крайней степени обнищания — до лебеды и мякины. Однако, сохранив свое звучание, слово это приобрело в наши дни совсем иной смысл. «Приедать» — означает теперь, как видно, следующее: наевшись до отвала, до тошноты, до отупения — пихать в себя еще и еще. Безусловно, — сказал Паганель, — эта трансформация по-своему говорит о коренным образом изменившейся социальной психологии отдельных слоев населения.

Так они разговаривали только друг с другом, откровенно презирая жадного пану.

Однако занятый приеданием папа совсем не замечал этого.

Когда совсем стемнело, расстроенные Паганель и дядя Коля ушли к реке. Они сели там на камушки, включили фонарики и стали смотреть, как обезумевшая горбуша проходит рядом с их ботинками.

Голоса дяди Коли и Паганеля отчетливо доносились к нам по туману.

—. Ах, как хорошо, что больше не надо ее убивать! — вздыхал Паганель.

— Охотничий азарт, черт бы его побрал! — отвечал дядя Коля. — Опасная штука. Страшно подумать, — что наш брат, гомо сапиенс, натворить может…

Потом, наверное, какая-то рыбка выскочила на берег, потому что Паганель нежно сказал:

— Ну, куда же ты, лапушка? Заблудилась. Ступай назад, глупенькая.

А дядя Коля буркнул:

— Пока тебя здесь не приели.

…Догорал костер, отбрасывая на песок красные блики, сиротливо вздыхало за спиной Охотское море, голоса в тумане звучали все глуше — и от этого на душе становилось тоскливо и одиноко.

Казалось, что дядя Коля с Паганелем не сидят сейчас на камушках в двадцати метрах, а все дальше и дальше уходят вверх по реке, зябко уткнув подбородки в воротники курток…

Совесть догрызла дядю Колю в Южно-Курильске, в тот день, когда мы уплывали на Шикотан.

Мы сидели на пирсе, ждали, когда нас возьмут на борт сейнера «Верный». Море было гладким, как натянутая полиэтиленовая пленка, и все знали, что таким гладким оно продержится еще четыре часа — как раз столько, сколько требуется, чтобы доплыть до Шикотана. А потом, возможно, ударит шторм.

Но «Верный» почему-то не торопились отправлять. То есть, может, и торопились, но пропал куда-то капитан. В диспетчерской считали, что он задержался на берегу и вот-вот будет.

Капитан появился только к обеду. Его почему-то привезли с «Верного» на маленьком катерочке. Вид у капитана был заспанный и смущенный.

— Притомились, товарищи? — спросил он. — Ну, ничего, сейчас поплывем.

После этого капитан снова потерялся, теперь уж точно — на берегу.

До начала шторма по прогнозу оставалось полтора часа…

Вот тогда-то на дядю Колю и нашло. Он вдруг вытащил из планшетки свой забытый блокнот. Вид у дяди Коли при этом был такой, как у человека, вынимающего из кобуры пистолет с намерением застрелиться.

Паганель и папа, переглянувшись, на цыпочках отошли в сторону.

Даже начавшийся было ветерок стих.

Дядя Коля, сгорбившись над блокнотом, быстро писал.

…Когда дядя Коля пишет, на него жалко смотреть.

Вот папа, например, ведет свои записи, когда все дневные дела переделаны, ужин съеден, солнце село, и ни рядом, ни на расстоянии ничего интересного не видать. Тогда папа включает фонарик и разумно использует так и так пропадающее время.

А на дядю Колю находит неожиданно. Он вдруг умолкает на половине слова, глаза его стекленеют, и рука тянется к блокноту. После этого дядя Коля ничего уже не видит и не слышит, не ест, не пьет, худеет прямо на глазах, и борода у него растет в три раза быстрее.

Мы уже порядочно отплыли от берега, а дядя Коля все писал и пропустил много интересного. Он не видел, как остров сначала не хотел отставать: слева нависал над нами вулкан Менделеева, справа — большущий, пронзивший облака вулкан Тятя, и, если смотреть назад, казалось, что плывем мы на дне великанского корыта с высокими стенками. Но постепенно вода в океанн начала вспухать, топить берега, а «Верный» все карабкался вверх и вверх, и, наконец, взобрался на покатую вершину огромной водяной горы. Кунашир превратился теперь в полоску расплывчатых холмиков, а впереди показалась уже короткая черточка Шикотана.

На вершине горы, ослепительно блестевшей под солнцем, жили черноголовые птицы и дельфины.

Папа, наконец, отвел душу. Борта у «Верного» были низкие, дельфины выпрыгивали выше палубы, и папа снимал их в упор.

Дельфинам тоже, видать, понравилось это занятие. Они начали позировать: выпрыгивали сразу вчетвером, проныривали под «Верным» или, подставив белый бок, подолгу плыли у самого борта.

На Шикотан мы пришли под вечер.

Мы думали, что нас сразу высадят на берег, но «Верный» не вошел в бухту, а пришвартовался сначала к высокому борту плавучего завода «Павел Постышев». Здесь наша команда начала весело перекрикиваться с бородатыми дядьками, выглядывающими в иллюминаторы «Постышева»: дескать, как да что, да не зябнут ли руки-ноги?

Перекличка эта закончилась для нас печально. Капитан «Верного», повариха и еще какой-то вертлявый человек из команды перебрались на борт «Постышева». Первый раз мы видели, чтобы так поднимали людей. Им спустили веревочную сетку, они забрались вовнутрь и уцепились руками за веревку, чтобы не попадать вниз и не образовать кучу-малу. Так их и утащили на высоту пятого этажа.

А «Верному» было приказано отойти пока в сторонку и дожидаться.

…Через полчаса Паганель пошел в рубку узнать, скоро ли поплывем дальше.

— Само покажет, — ответили матросы, посмотрев при этом в сторону «Постышева».

Паганель маленько погулял туда-сюда по палубе, опять заглянул в рубку и спросил:

— А без капитана нельзя?

— Никак невозможно, — сказали матросы. Прошло еще полчаса. Нас медленно несло обратно.

— А может, ему погудеть? — спросил матросов Паганель.

— Вот он тебе погудит! — пригрозили матросы. Вдобавок ко всему поднялся ветер, и меня укачало.

Меня так укачало, что я не могла уже стоять на ногах, а пошла в камбуз и легла там головой на стол.

На столе была свалена большая гора нарезанного хлеба.

Я попробовала съесть кусочек.

Тошнота, вроде, отступила.

Но, как только я перестала жевать, меня затошнило снова.

Я стала есть хлеб.

Я ела кусок за куском, гора таяла прямо на глазах, хлеб уже не лез мне в горло, но я все жевала и жевала и не могла остановиться, потому что меня тут же начинало тошнить.

Теперь уже папа отправился в рубку и заявил, что если они не хотят лишиться всех своих хлебных запасов, то пусть немедленно гудят.

Боцман Николай Иваныч сказал одному из матросов;

— Выдай им еще буханку.

Матрос пошарил на камбузе и доложил, что хлеба больше нет.

Тогда Николай Иваныч, вздохнув, отдал распоряжение гудеть.

…Капитана и прочих нам вернули только после заката солнца.

— Ангелы вы наши спасители! — сказал Паганель, глядя на опускающуюся сетку.

— А капитан у нас орел, — отметил дядя Коля.