— Николай, я тебе приказываю! — неумело строжился Паганель и даже топал ногами.

Дядя Коля не отвечал. Он спускался все ниже и ниже, цепко перехватывая трос. Из-под ног его вырывались камешки и, пощелкивая, прыгали с уступа на уступ. Иногда дядя Коля поднимал вверх лицо и виновато улыбался, словно хотел сказать: «Вот лезу… А что поделаешь? Извините».

— Он с ума сошел! — переживал Паганель. — Через двадцать минут начнется тайфун — его же как песчинку сдует.

А хладнокровный папа, видя, что дядя Коля возвращаться не намерен, свесился над обрывом и несколько раз щелкнул фотоаппаратом. По крайней мере, сказал он, останется доказательство, что не мы спихнули этого полоумного.

Тайфун, слава богу, не разразился через двадцать минут. Иначе дяде Коле пришлось бы плохо — он спустился уже так низко, что казался сверху не больше таракана.

Паганель не выдержал этого зрелища, отошел в сторону и сел на траву.

— Чувствую, — сказал он, — что надо возвращаться. Наступил, видимо, критический момент — наша психика начинает преподносить сюрпризы. Ну, вот что это с ним такое, скажите?

«Подкорка», — объяснил умный папа. Это довольно распространенное явление, сказал он. Бывают моменты, когда подкорка выходит из повиновения коры большого головного мозга, и тогда человек совершает поступки, которых сам же потом стыдится. Вот, например, недавно один студент-дипломник, светлая, между прочим, голова, будущее украшение науки, перед самой защитой дипломной работы запихал под дверь папиного кабинета две малосольные селедки, к хвосту одной из которых была привязана бумажка со словами: «Смерть кашалотам! Все под знамена герцога Кумберлсндского!» Другой бы профессор, не знающий про существование подкорки, устроил этому студенту веселую жизнь. Но папа знал и поэтому не стал придавать значения выходке дипломника. Тот на следующий день прекрасно защитился, а папа подарил ему собственные его селедки — под общий, разумеется, хохот.

— Значит, у Гуся тоже подкорка! — догадалась я.

— У какого еще гуся? — спросил папа.

Тогда я рассказала им про мальчишку из нашего класса, Вовку Гусева, у которого подкорка, видать, очень часто выходит из повиновения, а преподаватели считают, что он просто недоумок, и хотят, чтобы его перевели в школу для слаборазвитых. Последний раз подкорка у Гуся вышла из подчинения, когда мать послала его за хлебом. Гусь повесил на руль велосипеда дерматиновую сумку и уехал. Но хлеба он почему-то не купил, а вместо этого напихал в сумку силикатных кирпичей и привез матери. Мать потом гонялась за Гусем с палкой по всему жилмассиву, но так и не догнала — все же он был на велосипеде.

Папа сказал, что наш Гусь, скорее всего, действительно придурок — учителя правы. И очень жаль, что мать тот раз не догнала его. Что же касается дяди Коли, продолжил папа, то он наверняка уже отрезвел, посмотрел вверх — и небо показалось ему с овчинку. Кроме того, он, конечно же, представил, как мы здесь переживаем, — и ему стало неудобно. Так что сейчас он, подгоняемый стыдом и страхом, бешено карабкается наверх, и через секунду-другую мы будем иметь удовольствие снова лицезреть его.

Тут, и правда, над краем обрыва показалось перепачканное дяди-Колино лицо. Он сделал несколько тяжелых шагов, повалился на траву и стал дуть на истерзанные тросом ладони. Паганель снова заволновался:

— Ну, что ты хотел этим доказать? Мальчишка! Седина в голову, а бес в ребро, да?

Но папа незаметно лягнул Паганеля ногой, чтобы тот молчал… пока дяди-Колина подкорка опять не вышла из повиновения.

А через день мы отправились в главный наш поход по Шикотану — на мыс «Край света».

Сварщик Петя сказал нам, правда, что ничего такого исключительного там нет. Во всяком случае, это не тот край света, где суша соединяется с небом и откуда, просунув голову в щель, можно заглянуть за пределы земли. Просто там красивый берег, скалы торчат из моря довольно живописно, и вообще, за этим мысом начинается сплошной океан — до самой Америки. Но сходить туда, конечно, надо — поставить крыжик. На Шикотане «Край света» такое же обязательное для посещения место, как, допустим, Эрмитаж в Ленинграде или Третьяковка в Москве.

Паганеля и дядю Колю очень забавляло, что мы идем на мыс с таким оригинальным названием. Настроение у них сделалось игривым, они все хотели остановить какую-нибудь девушку и предложить ей отправиться с ними на край света. Они даже начали, перешептываясь и хихикая, приглядываться к встречным женщинам, но папа охладил их. Возможно, сказал он, не одни вы такие остроумные — и эта шутка всем здесь уже надоела.

Утро было солнечным, теплым, и дорога на «Край света» оказалась «потрясающе», как сказал Паганель, красивой. Она петляла между лесистых сопок, то и дело нам приходилось перебредать светлые речушки, в которых — по словам Пети — водились хариусы, и дядя Коля всякий раз вздыхал: «Эх, посидеть бы здесь с удочкой!»

Немного портил всем настроение Паганель с фотоаппаратом (он взял его напрокат у своих знакомых с цунами-станции).

Когда в руках у Паганеля оказывается фотоаппарат, все окружающие как-то съеживаются, умолкают и стараются не встречаться с ним глазами.

Но это их все равно не спасает.

Первое время Паганель, громко восторгаясь и приглашая восторгаться остальных, снимает виды — и тут можно еще отделаться поддакиванием. Однако наступает момент, когда он говорит:

— Этому пейзажу явно не хватает человеческой фигуры, — и придерживает за рукав кого-нибудь из нас. — Будь любезен, постой немножко вот здесь.

Поймав жертву, Паганель начинает долго прицеливаться. Он забегает справа, слева, приседает и даже ложится. Потом говорит:

— Все очень хорошо, но ты не в рамке. Сдвинься, пожалуйста, чуть-чуть вправо.

— А почему бы тебе не установить рамку, — возражает снимаемый (чаще других им оказывается дядя Коля). — Неужели это так трудно?

— Совсем не трудно, — сознается Паганель, — но тогда из кадра уйдет вон та сопочка, а мне бы очень хотелось ее сохранить.

Снимаемый покорно сдвигается вправо.

— Стой! — кричит Паганель. — Прекрасно! Изумительно! Это будет потрясающий кадр!.. Только отшагни назад — ты не в фокусе.

Загнав человека в рамку и фокус, Паганель говорит:

— Теперь, пожалуйста, заметь это место. Ну, выдолби там ямочку пяткой. И подойди сюда. Какая-то незнакомая система — я не пойму, как здесь ставить выдержку и на что нажимать.

Натурщик замечает место, подходит к Паганелю, устанавливает выдержку, отыскивает то, на что полагается нажимать, и нечаянно спускает затвор. Толкаясь и вырывая друг у друга фотоаппарат, они пытаются перекрутить пленку — и в результате теряют место, на котором стоял сам Паганель. И хотя ямочка, выдолбленная пяткой, сохранилась — все приходится начинать сначала.

На перевале, откуда виден стал уже далекий краесветский берег в белой пене прибоя, Паганель предложил сделать остановку и минут двадцать снимал нас в разных позах. Потом он признался папе, что пленка у него идет туговато. Взгляни, мол, не кончились ли кадры?

Папа, повертев фотоаппарат, злорадно сказал: еще бы ей не идти туго, если она вообще стоит на месте. Только кондиционные ослы, сказал он, могут не заметить такого дефекта и отснять все на один кадр. Руки и ноги, сказал он, надо отрывать таким фотографам.

Словом, когда после привала Паганель заспорил, что идти дальше следует нижней тропой, огибающей сопку у подножий, мы с ним охотно согласились. Но сами пошли верхней.

Верхняя тропа была рассчитана явно на альпинистов-разрядников. Нам пришлось пересекать глубокие овраги, хватаясь за корневища деревьев, валуны и траву, продираться сквозь колючки, прыгать с выступа на выступ.

А Паганель легко шагал по нижней тропе, и мы слышали, как он распевает там строевые песни. Но не завидовали ему.