— Физиономию ему этим вареньем вымазать! Стюардесса похлопала в ладоши:

— Товарищи, кто сдавал ведро? Не задерживайте рейс!

— А в чем дело? — спросит папа.

— Так это ваше ведро? — наклонилась к нему стюардесса.

— Нет, не ихнее, — сказала дама. — У них рюкзаки были. А это ведро я вроде видела. Оно рядом с моими чемоданами стояло. Розовой тряпкой завязанное.

— Бедные чемоданы! — хихикнули сзади.

— Выбросить к свиньям его, раз хозяин не признается! — посоветовал кто-то.

— Выбрасывать мы не имеем права, — объяснила стюардесса. — А вот перемажет оно другие вещи — так отвечать не будем. Так и знайте.

— Да уж, поди, перемазали, — догадалась бабушка в платочке. — Они ведь их как швыряют-то, осподи! Одно слово — чужое добро, не свое.

— А-а-а, чужое! — вскочила вдруг дама, сообразившая, наконец, что и ее красивым чемоданам грозит опасность. — А ты зачем сдавала его, вредительница!

— Тише вы! — сказали даме. — Чего кидаетесь? Слышали же — мужчина сдавал.

— А мне хоть черт! — заявила дама. — Я с него с живого не слезу — пусть только пятнышко останется!

— Так он и пришел за ним, — произнес тот же голос. — Сидит, поди, где-то, суслик, — хвост поджал.

Папа подумал немножко, поприкидывал в уме и сделал вывод:

— Наши рюкзаки не перемажутся. Заведомо.

— Конечно, — живо откликнулся дядя Коля. — А чего им мазаться. Они чистенькие прилетят… в Самарканд.

Мужчина, сдавший ведро, так и не отозвался, и мы полетели, заминированные его вражеским вареньем. — Скоро, правда, все позабыли про это ведро — самолет набирал высоту, стало неприятно закладывать уши, пассажиры сосали леденцы и обессиленно закатывали глаза.

Дядя Толя опять повернулся к нам и возбужденным голосом сообщил:

— Ну, летим. Возврата теперь нет. Через три часа будем в Иркутске, затем — еще два часа до Хабаровска, час — от Хабаровска до Владивостока и там — минут пятьдесят до бухты Посьета на местном рейсе. Короче, уже завтра утром я буду кормить вас жареными трепангами. Если поправлюсь. Пока еще чувствую слабость. Но думаю, что море и солнце поставят меня на ноги.

— Уж эти мне ученые затворники, — скептически хмыкнул дядя Коля. — Жизни не знаете. Так летать можно — только не выходя из кабинета. А где коэффициент на нелетную погоду? На несовпадение рейсов? На тетю Пашу? Тоже мне — прогнозист.

— На какую тетю Пашу?

— Которая тетя Мотя, — буркнул дядя Коля. — Погоди, еще наплачешься.

…Утром мы прилетели во Владивосток. В аэропорту было тепло, сумрачно и мокро. Сверху сыпалась водяная пыль, незаметная глазу, но такая плотная, что куртки наши через минуту заблестели, а через пять минут с них покатились тяжелые капли.

— Ну что, гады-физики? Где ваше солнце? — немедленно задрался дядя Коля.

Паганель лизнул ладонь и разнеженно вздохнул:

— Приморье. Чувствуете?.. Это ничего не значит, здесь — дождь, а в Посьете, возможно, солнце. Приморье — оно такое. Надо скорее в Посьет.

Даже сдержанный папа засуетился.

— В Посьет, в Посьет, — повторял он. — И немедленно в море. Первым делом надо поймать кальмара и сфотографироваться с ним. Представляешь кадрик, малыш, ты — с живым кальмаром в руках?!

— Это какие еще кальмары? — спросил дядя Коля. — Которые корабли, что ли, топят?

Вопиющая дяди-Колина безграмотность тут же была наказана — его заставили получать рюкзаки. А мы втроем пошли узнавать про билеты на Посьет.

Самолеты в Посьет, конечно, не летали. Они вообще никуда не летали. Девушка из справочного бюро прямо так и сказала:

— Рейсов нет и неизвестно.

— Что именно неизвестно? — попытался уточнить Паганель.

— Ничего не известно, — сказала девушка.

Возле багажного павильона, подняв руки вверх, сдавался кому-то растерянный дядя Коля. Увидев нас, он, не опуская рук, шагнул навстречу и попросил:

— Понюхайте меня.

Паганель нюхать отказался, поскольку в связи с недомоганием у него заложило нос.

Папа же, вытянув шею, осторожно обнюхал рукав дяди-Колиной куртки.

— Варенье, — определил он. — Смородиновое. Кондиционная вещь.

— Ага, кондиционное, — согласился дядя Коля. — На клею оно, что ли? Не оттирается, холера! — Он кивнул на рюкзаки.

И тогда мы сообразили, что рюкзаки наши потемнели не от дождя — они были густо залиты смородиновым вареньем…

Кроме дяди Толи-Паганеля, никто из нас до этого не бывал во Владивостоке. Даже папа, объездивший большую половину мира. Со стороны, однако, могло показаться, что, наоборот, никогда не бывал в этих краях один Паганель. Он высовывал нос в неплотно прикрытую дверь автобуса, шумно вдыхал целительный морской воздух, ахал, причмокивал и без конца тормошил нас, приглашая любоваться окрестностями дороги, ведущей из аэропорта в город.

Так продолжалось до середины пути, а потом мы отмучались. Похвала здешним местам очень растрогала одного дядьку, местного жителя.

Этот местный житель сначала с гордостью сообщил Паганелю, что по генеральному плану развития Владивосток скоро превратится во второй Сан-Франциско, а затем, схватив его за плечи, стал тыкать лбом то в одно, то в другое окно, выкрикивая: «Посмотрите направо!.. Посмотрите налево!..» Дядька беспокоился, видать, как бы приезжий человек не пропустил какой достопримечательности. У него даже нос вспотел от старания.

Особенно трудно Паганелю пришлось в самом городе, где новые дома и жилмассивы пошли один за другим. Дорога бежала с сопки на сопку, кинотеатры, рестораны, здания башенного типа так и выныривали навстречу, и не успевал Паганель пробормотать: «Апше, действительно здорово», — как распалившийся местный житель уже поворачивал его в другую сторону, чтобы он успел кинуть взгляд на бухту Золотой Рог или бывшую Корейскую слободу, которая — и правда — была очень красива.

Местный житель до того закружил Паганеля, что когда мы вылезли из автобуса возле железнодорожного вокзала, Паганель, выписывая пологий вираж, боком-боком пошел прямо под катящийся с горы трамвай. Дяде Коле с папой пришлось ловить его и, выкручивая руки, оттаскивать в сторону.

День разгулялся. Светило солнце, такое яркое, что казалось, будто хмурое дождливое утро было не два часа тому назад, а в прошлом году и за две тысячи километров отсюда. Мимо железнодорожного вокзала с песней шли военные моряки. Высоко в синем небе летели неторопливые «кукурузники» — в Посьет, Сучан и порт Находку. А наш поезд уходил только поздно вечером.

Паганель посмотрел на соседнее здание, по фасаду которого тянулись слова: «Владивосток — порт четырех океанов», — и сказал, что можно попытаться уплыть морем. И они с папой ушли на разведку, а мы остались караулить рюкзаки и читать надписи на подоконнике вокзала.

— «С бичей в армию!» — вслух прочел первую надпись дядя Коля и посочувствовал: — Отпрыгался парнишка.

Рядом было написано почти стихами: «Дорогая Надя! Шлю тебе я привет — вышли рыбы и конфет!»

«Что делать?» — спрашивали химическим карандашом.

«Делать можно все, — отвечали шариковой ручкой. — Женица или выйти взамуж. Даже можно… сами догадывайтесь».

Под ответом кто-то нацарапал гвоздем: «Правильно твоя губа шлепнула! Делать можно все!»

И поверх карандашей, авторучек, гвоздиков были вырезаны слова: «ТЯПА И БУГАИ ЗДЕСЬ БЫЛИ».

— Ах, Тяпа и Бугай, Тяпа и Бугай! — вздохнул дядя Коля. — Вас-то куда понесло?.. Куда, вообще, люди едут, старуха?

Я не знала, что ответить. Просто посмотрела вокруг. Все, и правда, ехали куда-то. В разных направлениях по вокзалу озабоченно спешили люди: сгибались под тяжестью огромных рюкзаков, несли раздувшиеся авоськи, волокли бьющие по ногам чемоданы…

— Не надо спрашивать их, — положил мне руку на плечо дядя Коля. — Они все равно не скажут правды. Они не знают ее. Я тебе отвечу.