Я почти автоматически начал кашлять — очень деликатно, разумеется.

Шерли сразу: «Надеюсь, ты не собираешься там зимовать?»

Я: «Да вряд ли».

Кашель все-таки меня здорово выручал.

Потом она спросила: «А ты работаешь?»

Я: «Конечно. На стройке».

А сам прямо наслаждаюсь эффектом от своих слов. Шерли была из тех, кого смело можно спрашивать, верят ли они в «доброе начало в человеке», — они, нисколько не смутившись и не покраснев, ответят: «Да». И в тот раз она, наверно, подумала, что вот во мне доброе начало все же восторжествовало, и может быть благодаря тому, что она в свое время прямо сказала мне в лицо все, что думала.

Когда мне раньше случалось прочесть в какой-нибудь книжке, что кто-то вдруг где-то оказывался и сам не знал, как он туда попал — вроде бы себя не помнил, — я по большей части тут же выключался. Считал, что это совершенная чушь. А в тот вечер я очутился перед своей хибаркой и в самом деле не знал, как туда попал. Будто продремал всю дорогу. Я сразу включил маг. Сначала хотел до рассвета танцевать, но потом, как сумасшедший, набросился на свой распылитель. В тот вечер я был как никогда уверен, что нахожусь на правильном пути. Жаль только, что я на самом деле не взял у Шерли шведский ключ. Об этом, конечно, потом уже и речи не было. А мой ни к черту не годился. Но зато у меня был повод снова заявиться к Шерли, что я и сделал на другой день после обеда. Дитера не было дома. Шерли пыталась присобачить балдахин к одной из своих ламп. А он не держался. Она стояла на стремянке — точно такой же, как у нас на стройке. Старичок Заремба еще на таких твистовал. Я тоже вскарабкался на этого козла, и мы начали вместе прилаживать этот идиотский балдахин. Шерли держала, а я завинчивал. Но вот хотите верьте, хотите нет, парни, — руки у меня дрожали. Не могу завинтить шуруп, и все тут. Оно и понятно: все-таки так близко от меня Шерли еще никогда не была. Но это бы еще ничего. Но она свои прожектора с меня не спускала. Дело дошло до того, что Шерли стала завинчивать, а я держал. Для шурупа это, во всяком случае, был лучший выход. Завинтился наконец. А у нас с Шерли руки затекли. Может, с вами бывало такое — когда целый час руки держишь вверх. Кто потолки белит или гардины вешает, те-то знают. Мы хором застонали, начали массировать друг другу руки — все на стремянке. Потом я стал рассказывать про Зарембу, как он на стремянке чуть не твистовал, во всяком случае разгуливал на ней по комнате, и тут мы ухватили друг друга за руки и тоже поковыляли на стремянке через комнату. Раза три чуть не загремели. Но мы задались целью добраться до двери, не слезая с лестницы, и добрались-таки. Это я ее уговорил. Вот что здорово — Шерли можно было на такие вещи уговорить. Девяносто девять девчонок из ста сразу бы струсили или поверещали-поверещали, а потом все равно бы спрыгнули. А Шерли нет. Когда мы добалансировали до двери, та раскрылась — и на пороге вырос Дитер. Мы сразу прыг-скок. Шерли его спрашивает: «Есть хочешь?»

А я: «Ну, я пойду. Я просто за шведским ключом приходил».

Я вдруг перепугался до смерти, что он на моих глазах обхватит Шерли, а то еще и поцелует и все такое. Не знаю, парни, чем бы все тогда кончилось. Но Дитер об этом даже и не думал. Он со своей папкой — прямым курсом к письменному столу. Или он вообще не целовал Шерли, когда возвращался, или сдержался на этот раз — из-за меня. Мне сразу старичок Вертер в голову пришел, как он своему Вильгельму писал: «Он честен — он ни разу не поцеловал при мне Лотту. Бог награди его».

Мне, правда, непонятно было, при чем тут честность, но все остальное было понятно. В жизни бы никогда не подумал, что этот Вертер станет для меня вдруг таким понятным. А вообще-то он бы и не успел поцеловать Шерли, если бы даже захотел. Она враз испарилась на кухню. Я понимал, что мне надо уходить. Но все-таки остался. Поставил стремянку на место. Пошел слоняться вдоль стенок. Хорошо бы разговор с Дитером затеять, но, хоть убей, ничего в башку не лезет. Вдруг у меня в лапах эта пушка его очутилась. Дитер — ни звука. А Шерли появилась с бутербродиками для него и сразу выпалила: «Мужчины, у меня предложение. Пошли потом на железнодорожную насыпь постреляем, а? Ты давно хотел меня научить».

Дитер буркнул: «Сейчас уже темно, какая там стрельба».

Он был против. Он рвался к столу. Что еще за детские игрушки. И с этой стремянкой тоже. Но Шерли уставила на него свои прожектора и не спускает. Тогда он сдался.

Но вот на чем он вконец погорел — он на насыпи просто нас игнорировал. Стреляли мы в табличку «Стоянка машин запрещена»— это я ее раздобыл. То есть стреляла Шерли. Дитер пытался только изображать командира — указывал цель и все такое, — а я стоял рядом с Шерли и технику ее корректировал. А получилось все так потому, что Дитеру просто в голову не приходило побеспокоиться о Шерли. Он, так сказать, предоставил детишкам забавляться как знают. Может, он просто думал о времени, которое он на это угробит. Я, собственно, его даже понимал, но все-таки Шерли мне жутко было жалко. Я и начал показывать ей, как приклад к плечу приставлять, ноги под правильным углом ставить, и что цель надо накрывать мушкой, и выдох при этом делать — в общем, урок военного дела. Как правильно ставить мушку, как курок тянуть и все такое. Шерли стреляла и стреляла, я ее то и дело трогал, а она все сносила, пока не заметила, наконец, что с Дитером творится, — а может быть, пока не пожелала заметить. Тут она остановилась. Между прочим, насчет того, что стало слишком темно, Дитер был прав. Но ему пришлось пообещать ей в следующее воскресенье куда-нибудь выбраться, все равно куда, главное за город. Обо мне речи не было — во всяком случае, прямо. Шерли все очень ловко провернула — она сказала: «…мы обязательно выберемся за город».

Тут понимай как хочешь. А может, я просто все себе вообразил, идиот. Может, она и в самом деле про меня не думала. Может, всего, что случилось потом, и не произошло бы, если б я, идиот, не вообразил себе, что Шерли и меня пригласила. Но я ни о чем не жалею. Слышите, парни, — ни о чем!

В следующее воскресенье я, конечно, был тут как тут. Мы сидели с Шерли на тахте. На улице — дождь, как с цепи сорвался. Дитер сидел за письменным столом и занимался, а мы ждали, когда он кончит. Шерли уже плащ надела и все такое. Она нисколько не удивилась, ничего, когда я позвонил. Значит, все было, как я и думал. А может, она и удивилась, но просто виду не подала. На этот раз Дитер п и-с а л. На машинке печатал. Двумя пальцами. Из головы. Сочинение, подумал я. Так оно, наверно, и было. Причем я сразу увидел: заело у него. Мне-то это знакомо. Он печатал примерно в полчаса по букве. Этим, по-моему, уже все сказано. Шерли в конце концов не выдержала: «Послушай, может, не стоит так уж вымучивать?»

Дитер на это ни слова. А я все время, не отрываясь, на ноги его глазел. Он их закрутил вокруг ножек стула и носками зацепился. Не знаю, может, у него привычка такая была. Но мне, собственно, с самого начала было ясно, что он не поедет.

Шерли опять начала: «Ну пошли! Брось ты все это, пускай отлежится. Потом знаешь как пойдет».

Она не сердилась, ничего. Пока ничего. Я бы сказал, она очень бережно с ним обращалась — прямо медсестра.

А Дитер и говорит: «На лодке — в такую погоду!»

Не помню уж, говорил ли я, что Шерли задумала лодку напрокат взять.

Шерли на это сразу: «Хорошо, не на лодке, так на пароходе». Вообще-то говоря, Дитер был прав. Идея бредовая — на лодке в такую погоду. Он снова застучал. А Шерли: «Ну, не на пароходе, так хоть прогуляемся просто по нашему кварталу».

Ока сделала последнее предложение, и для Дитера это уж точно был последний шанс. Но он даже ухом не повел.

Шерли: «Можно подумать, что мы сахарные».

По-моему, именно в этот момент ее терпение и лопнуло. А Дитер спокойно так говорит: «Ну вот и поезжайте, чего же вы».

Шерли: «Ты же твердо обещал».

Дитер: «Я и говорю: поезжайте!»

Тут Шерли взорвалась: «И поедем!»