- Что вчера стряслось?

- Зачем? - с горечью проговорила она. Помолчала. - Снова я полный день, до дежурства, в хвостах за хлебом стояла... Мороз. Так и не выстояла. А дома братишка болеет. И сахару по карточкам другую неделю не дают... Помолчала. - А вчера, в ресторане, нагляделась: мужчин полным-полно, все молодые, краснорожие. Мясные блюда, рыбные, конфеты, шоколад, пирожные! Музыка! Будто и нет вовсе войны. Здесь каждый день покойников выносят в морг, а там... Как же так?

"Вот почему она так расстроена", - подумал он.

- Возьмите у меня в тумбочке - там и сахар и колбаса, от матери осталось. Все берите, мне не надо, буду очень рад, Надюша.

- Спасибо, миленький... И право, не откажусь: голодные мои сидят! простодушная санитарка даже хлопнула в ладоши.

- А ваш отец где работает?

- На "Айвазе" мастером был... Еще в прошлом году похоронку получили. Вот я и пошла в санитарки.

"Третий месяц ходит за мной, обмывает, кормит, поит, душу отдает, а я как дубина бездушная", - с досадой на себя подумал Антон и попросил:

- Расскажите о себе.

- О чем? - удивилась она.

- О своей жизни.

- Какая у меня жизнь, миленький? Училась. Прошлый год кончила. Как батьку убили, мама все болеет... Я пошла работать. Тянем вместе со старшим братом, с Сашкой, чтобы концы свести... Вот и вся моя жизнь, кому это интересно?

- Поверьте, мне интересно. - Он нашел ее маленькую теплую ладошку. Что-то шевельнулось в душе. Санитарка не отняла руки.

Он вспомнил давнее-давнее. Бежали они с рудника вдвоем, в кандалах, без еды. Однажды в лесу он поймал, накрыл ладонью пушистого птенца - хоть такая пища. Но тельце птенца оказалось под перышками тощим, с острыми хребтинками-спичками. Он разжал тогда пальцы и выпустил птицу...

Его жизнь, жизнь арестанта и солдата, проходит без женщин. Ольга? Где она?.. Может быть, оттого он и испытывал всегда чувство преклонения и благодарности просто за внимание, за звук женского голоса, ласковое прикосновение руки. Но при чем тут Наденька, еще донашивающая детские платьица?.. Он разжал ладони.

- А что в городе делается?

Уже давно Надя была, не зиая того, исправным его информатором. На каждое дежурство она приносила новости.

На следующий день после девятого января рассказывала: по многим заводам бастовали и даже выходили на улицы. В память о Кровавом воскресенье. А в середине нынешнего февраля появились с красными флагами и песнями даже на Невском. "Почему бастуют?" - допытывался Антон. "Сказывают: в память суда над какими-то депутатами, а я не взяла на ум..." Путко понял: так отметили двухлетие расправы над большевистской фракцией четвертой Думы. Значит, забастовки и демонстрации - политические, организованные товарищами из Питерского комитета. Спустя несколько дней снова забастовали. Начали путиловцы. Их поддержали на заводах Нарвского района, потом перекинулось на другие - и на их Выборгскую сторону.

То, о чем рассказывала девушка, то, что угадывалось дадаз по тону газет, которые читал Катя, подсказывало: неотвратимо надвигается пебывалое. Угрожающие карами приказы и распоряжения командующего войсками Петроградского военного округа, градоначальника и других предержащих власть лиц; лихорадка со смещением и назначением генералов и сановников; сообщения о перебоях с подвозом продовольствия в столицу... Напряжение сказывалось даже в поведении персонала лазарета: все носились, говорили громко, раздраженно, будто чего-то ждали и страшились. Он вспомнил последние дни перед Новым годом, финальные дни распутинианы. Спустя неделю имя Старца само по себе истерлось, потеряло всякий интерес: и без Распутина все катилось по-прежнему. Ныне же надвигалось неотвратимое, решающее... А он на койке...

Надя рассказывала: в городе стало совсем худо с хлебом. Бьют камнями витрины. Брат сказал: "Будет им новый пятый год!.."

А двадцать третьего февраля, в Международный день работницы, санитарка прибежала на дежурство позже, чем обычно, с порога выпалила:

- Почитай, по всей Выборгской митингуют! Требуют надбавок и чтобы рабочий день короче. И чтобы войну кончить. Все улицы запрудили, трамваи остановили, а где и набок повалили. И всюду - флаги! Домой пешком добиралась. Чуть под лошадей не попала - казаки наскакали. И полицейских тьма. Говорят, и на Петроградскую сторону перекинулось: сосед на минном заводе работает, так у них то же самое!..

На следующий день:

- Еще больше ходуном ходит! Заводские с Полюст-рова и Охты хотели через мосты на эту сторону перейти, да на мостах солдаты и полиция, изготовлены стрелять. Меня-то по пропуску пропустили. Да разве слободских остановишь? Они шасть на лед - и через Неву. И на Суворовском, и на Литейном тоже трамваи набок. За солдат теперь взялись. Да так хитро! У казарм одни женщины: "Заарестовывай меня, родненький! Стреляй в меня, сынок кровный!" Ну, они ружья и опускают.

- Казаков! Где казаки?! - с недоумением воскликнул есаул. - В такое время бунтовать?! Дали б мне мою сотню - разом бы успокоил!

- Ездят они туда-сюда с нагайками, да разве за всеми поспеют? Они здесь, а те - там, они - туда, а те - сюда. И все с флагами, с песнями! Одна такая красивая, дух захватывает:

Вставай, подымайся, рабочий парод! Вставай на врагов, люд голодный! Раздайся клич мести народной! Вперед, вперед, вперед!..

- Это "Марсельеза", - сказал Антон. - Гимн французов. Сто тридцать лет назад, когда они короля свергли, эту песню сочинили.

- Как понимать вас, поручик? - в голосе есаула была угроза.

"Вот ты каков, дружок", - подумал Путко, но ответил ровно:

- Я объяснил Надежде Сергеевне, что это за песня. С утра двадцать пятого февраля началась, как понял

Антон, уже всеобщая забастовка: санитарка не увидела ни одного дымка над заводскими трубами. На улицах с самого раннего утра было полно студентов и гимназистов. Не вышли и газеты.

- Вот только листки какие-то раздают в народе, я тоже захватила.

- Прочти, что там? - попросил Антон.

- "До... долой царскую монархию! Да... да здравствует демократическая республика! Вся земля - народу! Долой войну! Да здравствует Социалистических! Интернационал!.."