Клара, конечно, поняла надежды своего друга, которые были и ее собственными, но молодые люди встретили непредвиденное и сильное препятствие, побороть которое им стоило нескольких лет упорной борьбы; только их непреклонная верность и непоколебимая любовь могли выдержать долгое испытание: отец Клары не давал своего согласия на брак. Любя Шумана как ученика, он находил в то же время, что этот молодой скромный музыкант, небогатый и неизвестный – неподходящий жених для его всемирно прославленной дочери, для которой он желал более блестящую партию. Надеясь, что разлука охладит чувства влюбленных, Вик увез Клару в Бреславль, но Шуман, имевший благодаря газете связи во всех концах Германии, нашел возможность при посредстве знакомого вести тайную переписку со своей невестой. Хитрость старика не удалась, разлука только увеличила то, что он мечтал уничтожить. Шуман возобновил предложение и получил снова отказ. «Моя звезда как-то странно пошатнулась, – пишет Шуман, – я в критическом положении, для выхода из которого мне недостает спокойствия и ясности взгляда. Но дело стоит так, что или я никогда больше с ней не буду говорить, или же она будет моей». Вик основывал свой отказ главным образом на недостатке средств Шумана и, в своем озлоблении называя его флегматиком, со злой насмешкой спрашивал, где же его Дон Жуан и Фрейшютц? Шуман глубоко огорчался таким несправедливым отношением. «Твой отец называет меня флегматичным? – пишет он Кларе с негодованием. – „Карнавал“ – и флегматичный! Fis-moll соната – и флегматичный! Любовь к такой девушке – и флегматичный! И ты это спокойно выслушиваешь!» Тем не менее он все прощал старику как отцу его Клары, а для увеличения средств к существованию задумал переселиться в Вену, возлагая большие надежды на город, в котором некогда жили Моцарт, Бетховен и Шуберт. В начале октября 1838 года Шуман передал временно издание газеты Освальду Лоренцу и переехал в Вену, надеясь перевести туда газету. Но уже с первых дней своего пребывания там он убедился, что ошибся в своих предположениях. Вена давно утратила свои прежние традиции, музыкальная жизнь пришла в упадок, поклонение Бетховену сменилось боготворением Россини: в театре царили его оперы, в концертах – вальсы Штрауса. «Серьезность людей и вещей здесь не ищут и не понимают», – пишет Шуман; он увидал, что жизнь в Вене не может принести пользы ни ему, ни его газете, и решил сократить свое пребывание в ней. Сам город произвел на него приятное впечатление своей живописностью и приветливостью обитателей; Шуман, конечно, не забыл посетить места упокоения своих любимых композиторов, Бетховена и Шуберта, и на могиле первого нашел стальное перо, которое взял себе на память и хранил как святыню, видя в этом предзнаменование для своей деятельности. Он разыскал родственников Шуберта и в бумагах, оставшихся после композитора, нашел целую симфонию, которую тотчас же переслал Мендельсону. Она была исполнена в Гевандхаузе в декабре 1839 года, и Шуман пишет о ней Бекеру: «Сегодня я слышал на репетиции отрывки симфонии Шуберта; в ней воплотились все идеалы моей жизни: это величайшее из всего, что написано в инструментальной музыке после Бетховена». Свои впечатления венской жизни Шуман изобразил в «Faschingsschwank» [5] и отомстил венцам тем, что поместил в конце замаскированную другими мотивами мелодию «Марсельезы», строго запрещенной в Вене. Весной он вернулся обратно в Лейпциг и вскоре после того в третий раз просил согласия Вика; старик снова отказал; тогда Шуман прибегнул к крайней мере и обратился в суд с просьбой решить его судьбу. Все время, пока тянулся процесс, Шуман находился в состоянии сильнейшего волнения и беспокойства, мешавшего его творчеству; между Кларой и отцом наступил разлад, и Клара переехала жить к тетке в ожидании решения суда. Так как отказ старого Вика не основывался ни на какой серьезной причине, то суд склонился в пользу молодых людей. Клара в это время находилась в Веймаре, где давала концерт, и счастливый жених явился неожиданно сообщить ей радостную весть. Через несколько дней, 12 сентября 1840 года, состоялась их скромная свадьба в селе Шенфельд, близ Лейпцига. Заветная мечта Шумана – фортепиано и возле Клара, осуществилась. Брак, соединивший замечательную пианистку с одним из величайших композиторов, увенчался полным и непрерывным счастьем вплоть до болезни Шумана. Для творчества требуется счастье и глубокое одиночество, замечает он: мирная обстановка семейной жизни, украшенная заботливостью любящей жены, благотворно отразилась на творчестве Шумана, который еще более чем прежде удалился от людей и жил в необъятном мире звуков.

Продолжительное время его сватовства ознаменовалось тоже необыкновенным возбуждением творческой деятельности. Он весь был полон музыки, так полон, что ему иногда казалось, что он «разорвется на части от музыки». «Ты удивишься, – пишет он Кларе, – сколько я написал в короткое время. Теперь я должен прекратить, и не могу. Из-за музыки я разучился писать и думать. Я опять так много сочинял, что мне иногда становится жутко. Ах, я не могу иначе, я хотел бы запеться до смерти, как соловей!» Все волнующие его чувства – любовь и надежда, радость и горе нашли свое выражение в звуках. «Глубокая жалоба о Кларе» вылилась в чудной фантазии (E-dur, op. 17).

Та же вечная дума о любимой девушке вложена в «Fantasiestücke» [6], рисующие нам то различные душевные состояния, то чудные картинки природы, и в «Dawidsbündlertänze», которые заключают в себе мысли о свадьбе: «Эта история – целый девичник, и ты можешь себе разрисовать сама начало и конец. Если я был когда-нибудь счастлив за фортепиано, то именно тогда, когда я их сочинял». Дальше он повторяет, что «танцы» создались среди радости, тогда как «Карнавал» – среди горя и страдания, поэтому они совершенно иного характера и относятся к «Карнавалу», «как лица к маскам».

Достаточно было мимолетного замечания Клары, что Шуман ей представляется «маленьким ребенком», чтобы разбудить в душе его все святые воспоминания детства и настроить к созданию «необыкновенного, причудливого и торжественного». «У меня как будто выросли крылья, я написал тридцать нарядных вещиц, из которых выбрал двенадцать и назвал их „Kinderszenen“ („Сцены из детской жизни“)». В необыкновенно тонко подобранной последовательности проходит перед слушателями вся детская жизнь, изображенная в поэтических картинках; в заключение «говорит поэт» и благословляет уснувших малюток.

Чем больше писал Шуман, тем больше овладевало им вдохновение. «Прежде я долго раздумывал, – говорит он, – теперь едва вычеркиваю ноту. Теперь все идет как бы само собой, и иногда мне кажется, что я мог бы все играть и играть и никогда не кончить». Не успевал он создать одно произведение, как уже было готово другое, и богатство его фантазии казалось неисчерпаемым. За «Kinderszenen» следуют «Novelletten», «Scherzo», «Gigue», «Romance», «Arabeske», «Humoreske», «Concert», о котором Шуман говорит, что он – нечто среднее между симфонией, концертом и большой сонатой, наконец «Nachtstücke» [7] и «Крейслериана». Шуман первоначально хотел «Nachtstücke» назвать «Leichenfantasie» (то есть похоронная фантазия) на том основании, что во время создания этой вещи его томили мрачные предчувствия: «В ней попадается место, к которому я постоянно возвращаюсь; оно звучит, как будто кто-то вздыхает от тяжелого сердца: ах, Боже! Я видел при сочинении все похоронные процессии, гробы, несчастных, удрученных горем людей; когда же кончил и искал подходящего названия, то мне все повторялось: Похоронная фантазия, – разве это не удивительно? При сочинении я иногда был так удручен, что плакал, сам не знаю почему, так как не было причины, – как вдруг пришло письмо, и мне все стало ясно».

Предчувствия его не обманули – брат его Эдуард был при смерти. Впоследствии он переменил название этого сочинения в «Nachtstücke». Ярче всего отразилось его душевное состояние в одном из наиболее крупных его сочинений, названном им «Крейслериана».