Свежий, бодрый дух издания, честность взглядов, доброжелательное, лишенное всякой зависти отношение к товарищам по искусству приобрели газете вскоре симпатии публики, которая с интересом следила за борьбой обеих партий. Сотрудники печатали свои статьи под псевдонимами, более или менее известными публике, но она встречала иногда имена, которые поражали ее своей таинственностью: Флорестан, Эвсебий, Раро и целое общество – Давидсбюндлеры долго оставались для всех загадкой. Но наконец ларчик открылся, и довольно просто: оказалось, что все эти лица и само общество были не кто иной, как сам Шуман. При своей любви ко всему загадочному и сверхъестественному, при убеждении, что таинственность обаятельно действует на массу, Шуман создал целый фантастический мир музыкантов, от лица которых и писал свои статьи. Воплотив в Эвсебии и Флорестане разнородные элементы своей натуры, великий композитор прибегал к их посредству, чтобы придать разнообразный колорит своим статьям.
Мягкий, тонко одаренный Эвсебий старается все смягчить и во всем отыскивает что-нибудь хорошее; пылкий, резкий Флорестан с необыкновенной чуткостью находит все недостатки. Соединяющим их звеном является спокойный, разумный Мейстер Раро, к которому они обращаются за решением своих споров. Что же касается союза Давидсбюндлеров, то он был более чем «духовно-романический, и существовал только в голове своего основателя – Шумана». Давидсбюндлеры в переводе означает союзники Давида, и библейский царь Давид считался патроном этого фантастического музыкального братства, к которому Шуман причислял всех действительно понимающих музыку, духовно родственных людей. Его идеально-отвлеченное представление о духовном родстве шло так далеко, что он считал Моцарта таким же великим союзником, как потом Берлиоза.
«Мы переживаем теперь роман, – пишет Шуман, – какого не найдешь ни в одной книге». Героями этого романа были, конечно, Флорестан, Эвсебий и Раро, то есть сам Шуман; кроме них он вводит Ионафана, Серпентинуса, Юлиуса и других, за которыми скрываются его многочисленные товарищи. Этот замысел дает полный простор богатой фантазии Шумана и его литературному дарованию.
Флорестан и Эвсебий перед нами как живые; описывая подробно их внешность вплоть до их костюма, Шуман тонкими штрихами очерчивает их характер, упоминает об их привычках, в которых читатель угадывает самого автора. Он заставляет их собираться то в концерте, то просто между собой, и в их живые споры – конечно музыкальные – вкладывает свою критику о произведениях. Среди имен Давидсбюндлеров, наиболее часто упоминаемых Шуманом, попадается имя Меритис. Это Мендельсон, которому Шуман платил дань искреннего восторга, преклоняясь перед мелодичностью его гения, и главное перед изящным совершенством формы, часто недостававшей сочинениям Шумана. Для нас, русских, небезынтересны два маленьких отзыва Шумана о наших композиторах: Рубинштейне, бывшем тогда ребенком, и Львове, знаменитом авторе народного гимна.
Вот первый из них:
«А. Рубинштейн. Ундина. Этюд для фп. соч. 1.
Первая работа даровитого ребенка, заслужившего уже как пианист большую славу. Обладает ли он творческим дарованием – по первому сочинению нельзя ни отрицать, ни утверждать. То, что в этой вещице преобладает мелодичность, не представляющая, впрочем, ничего нового и необыкновенного, позволяет надеяться, что он начал понимать настоящую суть музыки и будет в этом направлении все больше развиваться. Название этюда основывается на волнообразном аккомпанементе; чего-нибудь более самобытного и вполне удачного мы не можем ожидать от такого юного возраста».
Со Львовым Шуман познакомился на одном музыкальном вечере, на котором Львов выступил в качестве скрипача. «Пишущий эти строки причисляет часы, проведенные со Львовым, к самым прекрасным, какие ему давало искусство и его жрецы. Г-н Львов – такой замечательный, редкий скрипач, что его можно поставить в ряды первых артистов; его музыка – такая новая, своеобразная, свежая, что, как очарованный, хочешь слушать все больше и больше… Это было величайшее наслаждение. Если в русской столице много подобных дилетантов[2], то иной артист мог бы там скорее научиться, чем научить. Если эти строки попадутся высокоуважаемому г-ну Львову со временем на глаза, то пусть они ему выразят благодарность тех, кому он доставил удовольствие в тот день и кто причислил его имя к именам, наиболее прославляемым в новейшем искусстве».
Наравне с поэтической стороной в критике Шумана выступает едкий юмор, которым он беспощадно казнит своих противников.
В последующие годы издания газеты имена Давидсбюндлеров все реже и реже появляются и наконец совсем исчезают.
Кроме этих фантастических псевдонимов Шуман подписывался, хотя редко, числами, заключавшими в себе цифру 2: 2, 12, 22, 32 и так далее. Своей критической деятельностью он далеко не исчерпал всех своих широких замыслов, свидетельствовавших о его глубоком интересе к любимому искусству. В его записной книжке намечены планы, которые он хотел со временем осуществить:
«Письма о Шекспире как музыканте. Биография Бетховена, с критикой некоторых его сочинений, или по крайней мере полное собрание его писем; то же С. Баха; издание „Wohltemperiertes Clavier“ [3], с прибавлением и критикой всех вариантов; современный Conversations Lexicon для музыкантов (только биографии) с ежегодными приложениями. Выхлопотать закон об оперных композиторах в Германии по примеру Франции. Поместить в газете в алфавитном порядке биографии выдающихся музыкантов, написанные сжато и ярко», и так далее. Наконец он имел в виду осуществить отвлеченную идею Давидсбюндлеров, то есть действительно основать общество единомышленников: музыкантов, художников и литераторов, которые бы способствовали процветанию молодого искусства; желал также учредить агентуру для издания сочинений с той целью, чтобы главный доход, обыкновенно получаемый издателем, доставался самому композитору.
Хотя Шуман не успел привести в исполнение всех своих благих намерений, но благотворное влияние его газеты не замедлило отразиться на музыкальной жизни и произвести желанную реакцию: критика освободилась от духовного рабства, благодаря которому она «ковыляла за событиями», не имея мужества произнести своего приговора. Отличительной чертой новой критики является смелость, даже резкость, с которой она уничтожает все обветшалое, рутинное, лишенное живого духа, и пробивает дорогу новому и молодому. «Старые мудрецы посмеивались и думали, как великан во сне Альбаноса: „Друзья, водопад не течет наверх!“ Но юноши думали: „У нас есть крылья!“ Некоторые из толпы услышали молодой голос и говорили: „Слушайте, слушайте!“ Это мгновение теперь замерло в мире». Но оно не замерло: напротив того, молодой голос раздавался все громче и громче и старые смолкли. Та странная заря, о которой говорил Шуман, предвещала восход многих лучезарных светил. Владычество Герца, Гюнтена, Черни и других окончилось, и их место в искусстве заняли более достойные – Шопен, Мендельсон, Шуман.
Шуман завершает свою критическую деятельность словами, в которых дает как бы завет грядущему поколению:
«В каждом времени существует незримый союз родственных по духу умов. Сплотитесь все, кто к нему принадлежит, в тесный кружок, чтобы истина в искусстве ярче сияла, проливая повсюду радость и благодать».